Я не вижу побережья, покуда не оказываюсь прямо над ним. Свинцовая облачная пелена застилает солнце. Стало очень холодно.

Неожиданно подо мной открывается темное пространство воды. У меня такое ощущение, будто я лечу за край света, в космос, – наверное, моряки, плывшие с Колумбом, испытывали такое же чувство. Я не сразу узнаю местность. Береговая линия выглядит непривычно. Потом я понимаю, в чем дело.

Между узловатыми пальцами суши натянуты ледяные перепонки. Зеленовато-белый, потусторонний лед. Там, где должно быть море.

На льду стоят люди. Они вышли на него с увязанными в тюки вещами, с тележками и детьми и терпеливо ждут, выстроившись в длинную очередь, словно у хлебного магазина.

Они ждут посадки на пароходы.

К заливу направляются три стареньких, потрепанных парома. Гораздо дальше, на самой границе моего поля зрения, более крупное судно – вероятно, эсминец – идет на всех парах к Любеку в поисках безопасности.

Люди на льду смотрят вверх. Но не на нас.

Я отупела от усталости и, конечно, ничего не слышу из-за рева двигателя.

Два русских самолета пролетают в тридцати метрах передо мной, и из-под их крыльев падают черные бомбы. Самолеты явно выполняют некий отработанный маневр. Они целятся не в беженцев. Они кладут свои черные яйца в бледном воздухе, и яйца стремительно летят вниз, вниз и пробивают зеленовато-белый лед, в котором разверзаются темные провалы. От них во все стороны расходятся широкие трещины, и темная вода разливается по ледяному полю, покуда оно не раскалывается на островки, на которых толпятся люди, – а потом и сами льдины начинают медленно идти ко дну.

Закончив бомбардировку, самолеты набирают высоту и устремляются в сторону моря, где борются с волнами паромы.

Я поворачиваю на запад и лечу вдоль береговой линии в поисках укрытия от этого смертоносного неба.

Мне нашлось место на бомбардировщике, возвращавшемся в Германию двенадцатью часами раньше самолета, на котором меня предполагали отправить.

Я ни с кем не разговаривала по своем возвращении. На самом деле я едва замечала окружающих людей. А если и замечала, они проходили перед моими глазами подобно плоским фигурам на экране. Я удивлялась, когда слышала их разговоры. Я смотрела на них и думала: если бы вы видели то, что видела я, вы не разгуливали бы по улицам так спокойно, вы не считали бы нужным тратить время на пререкания с продавцом газет.

Я много лет ходила по тонкому льду. И тысячи людей ходили вместе со мной: нам больше ничего не оставалось. Но под нашими ногами все время находилась холодная темная бездна. Безмерная. Невообразимая.

– Я видела одну операцию, проводившуюся в сорока пяти километрах к западу отсюда, и хотела бы получить от вас объяснения, – сказала я фон Грейму.

Он надевал шинель, собираясь выйти на улицу. Он застыл, наполовину засунув руку в рукав, и сказал:

– Вы не имели права находиться там.

– Тем не менее я там была. Генерал, вам известно, что немецкие солдаты сгоняют местных жителей в фургоны и отравляют газом?

– Боже мой, – сказал он. – О господи боже мой. – Он снял шинель, швырнул ее на стол и в ярости повернулся ко мне. – Ну почему вы суетесь не в свои дела?

Мне показалось, что я впервые его вижу.

– Вы ведь все знаете, верно? – спросила я.

– Тот сектор находится в юрисдикции СС. Военно-воздушные силы уже давно передислоцировались оттуда.

– Какая разница, в чьей он юрисдикции?

– Не болтайте глупостей! Сектор находится под контролем СС, и я не отвечаю за то, что там происходит.

– Так вы знаете, что там происходит?

– Откуда мне знать, знаю ли я? СС делают все, что считают нужным, вам это известно. Они отчитываются только перед Гиммлером и ни перед кем другим.

– А перед кем отчитываются ваши люди?

– Прошу прощения?

– Ваши подчиненные служат в этих частях особого назначения. Вы несете ответственность за их деяния или нет?

– Это меня не касается.

– Очень даже касается! Вы сотрудничаете с СС?

– Я не сотрудничаю с СС! Я командую оперативными частями военно-воздушных сил, а вы в данный момент мешаете мне выполнять мои обязанности.

– Генерал. – Я схватилась за спинку стула, поскольку у меня закружилась голова и потемнело в глазах. – Вы знаете, что я видела?

– Нет. – У него было каменное выражение лица. – И знать не желаю.

На пути в Берлин, где мне предстояло вернуться к прежней жизни, я почувствовала страшную усталость. Самые простые дела, казалось, требовали от меня колоссальных усилий.

Через день-другой с великой неохотой (мой ум не желал ни на чем сосредоточиваться, он желал просто парить в пустоте) я вернулась к мыслям о полетах. Мне следовало привести себя в форму, чтобы приступить к работе.

Спазмы скрутили желудок, и тошнота подступила к горлу. Я добралась до ванной, и меня вырвало. Почти весь день я пролежала в постели, с ужасающей ясностью понимая, что не могу вернуться к своим обязанностям летчика.

Я не могла отрешиться от всего, что теперь знала. Все самолеты имели прямое отношение к грязным целям, преследовавшимся военно-воздушными силами на востоке. Некогда мне казалось, что самолеты находятся вне политики. Позже, когда я уже много чего узнала, они по-прежнему казались мне невинными творениями человеческого разума. Теперь я так не думала. И «комет» – самый соблазнительный и притягательный из всех – был самым страшным. Эта самонадеянность, эта головокружительная скорость, эта немыслимая крутизна набора высоты. Это настойчивое требование смерти. Теперь я знала, что такое самолеты. В выражении Дитера «безжалостность к себе» крылся тайный, отвратительный смысл.

Много дней подряд я просто слонялась по квартире: брала в руки книги, клала их обратно и тупо смотрела в окно.

Однажды вечером я нашла в буфете непочатую бутылку бренди, которая стояла там уже три года. Я открыла ее и выпила. Сколько именно я выпила, не знаю. Когда я очнулась на следующее утро, распростертая навзничь на ковре, откупоренная бутылка лежала на краю стола, под которым на полу растеклась лужица коричневой вязкой жидкости.

Я прибралась в комнате, мысленно отметив, что похмельная головная боль ничуть не легче той, что преследовала меня на протяжении многих месяцев после крушения, но другого рода: такая резкая и пульсирующая. Я вышла прогуляться и настолько потеряла ориентацию в пространстве, что по возвращении попыталась войти в квартиру этажом ниже – к великому своему смущению и столь же великому удивлению соседки снизу, которая как раз поднималась вслед за мной по лестнице. Потом, за неимением других дел, я легла в постель, где и провалялась весь день.

Со мной еще никогда такого не случалось: чтобы напиться до беспамятства, ломиться в чужую квартиру, проваляться весь день в постели, не будучи больной. В целом это представлялось неплохим достижением, но в тот момент лишь усугубляло мою депрессию.

Город лежал в руинах, а отдельные кварталы так и вовсе были стерты с лица земли. Берлин возвратился к тому, с чего начинался: кирпичи, камни, стропильные бревна, обнаженные трубы водопроводных магистралей, широкие пустыри. Чтобы привести город в такое состояние, английские самолеты бомбили его каждый день, а американские – каждую ночь. Воздушные налеты продолжались по два-три часа, иногда дольше. Люди сидели в темных подвалах с сотрясающимися стенами, которые в любую минуту могли обрушиться и погрести всех под собой, и старались не терять головы. Они выходили из подвалов к новым развалинам и шли на работу, если еще было куда идти. Или отправлялись на поиски родных и близких, надеясь не обнаружить на месте своего дома дымящуюся груду кирпичей и команду пожарных, пытающихся достать из-под завалов раненых.