Когда все дороги в Берлин оказались перекрытыми, а сам город изменился до неузнаваемости, я поставила себе задачу запомнить все азимуты, расстояния, изгибы рек и каналов. В то время все равно больше было нечем заняться.

С наступлением сумерек мы стянули со «шторка» брезент. Генерал сел за штурвал. Лейтенант крутанул пропеллер и отступил в тень. Таким он и остался в моей памяти: закуривает сигарету, сложенными ладонями прикрыв спичку от ветра.

Мы с ревом пронеслись по щербатой полосе, резко ушли вверх и полетели над темной водой в направлении Грюневальда.

Интересно, что помнит генерал из того полета в ад. Он ничего не сказал мне, хотя мог бы и поблагодарить; но нельзя требовать от человека слишком многого. Разговаривать с ним здесь невозможно: самолет не оборудован рацией. Можно, конечно, кричать, но он все равно ничего не услышит, покуда не наклонится вперед, к самому моему сиденью: все заглушает рев мотора.

Он перестал ворочаться. Наверное, уснул. Вокруг тишь да гладь. Внизу не блеснет ни одна каска. Белеющие во мраке тропинки и темные рощицы пустынны.

Где американцы? Где русские?

Определение войны: такое состояние, когда кто угодно может быть где угодно.

Когда генерал сел в пилотское кресло «шторка» и застегнул привязные ремни, я склонилась над его плечом.

– Что вы делаете?

– Проверяю, смогу ли дотянуться отсюда до рычагов.

Он издал лающий смешок.

– Сядьте и пристегнитесь. Я сам поведу самолет.

Он включил зажигание, и мы, набирая скорость, устремились в ночь.

Обзор из кабины «шторка» отличный. Как будто сидишь в оранжерее. Прозрачный фонарь окружает тебя со всех сторон; он чуть шире фюзеляжа, поэтому при малейшем повороте головы видишь землю внизу, а также – прямо под собой – тонкие стойки шасси, такие хрупкие с виду, такие уязвимые для зенитного огня. А справа и слева возвышаются длинные укосины, подпирающие прямоугольное в плане крыло.

Какая все-таки непрочная вещь самолет.

Такой крошечный на фоне бескрайних полей. Такой огромный на фоне неба: ну может ли зенитчик промахнуться?

Мы круто набрали высоту, и первые полминуты полет проходил спокойно. Потом, подняв взгляд к своду прозрачного фонаря, я увидела истребители. Черные тени так и роились на фоне странного многоцветья небес. И на каждом самолете мне отчетливо представлялась яркая красная звезда.

– Истребители сверху! – крикнула я.

Генерал меня не услышал. Тогда я отстегнула ремни, привстала и крикнула ему прямо в ухо.

Он мгновенно бросил машину вниз, к лесу, а потом опять резко выровнялся. Мы летели над самыми верхушками деревьев, и Грюневальд кишел русскими.

На разъезженных траками полянах стояли танки, окруженные солдатами, напряженно смотревшими в небо. Длинные хоботы танков развернулись к нам. В кронах сидели пехотинцы, стволы их автоматов тускло блестели. Я отчетливо видела лица: бороды, закопченные щеки, белки безжалостных глаз.

Генерал рванул рычаг вбок, когда лес взорвался грохотом беспорядочной стрельбы, и я увидела, как отлетел кусок предкрылка. Самолет выписывал зигзаги, и меня кидало из стороны в сторону. Генерал заложил очередной крутой вираж, уворачиваясь от пулеметного огня, а через несколько секунд возле двигателя сверкнула взлетевшая с земли яркая трасса и громыхнул разрыв.

Генерал испустил вопль.

Я вскочила, чтобы перехватить рычаги. Я с трудом дотягивалась до них; его голова, свесившаяся набок, упиралась мне под мышку. Под аккомпанемент хриплого дыхания генерала я пыталась справиться с машиной; слушалась она плохо, так как его ноги вжимали в пол педали руля, но мне нужно было уйти из-под обстрела. Самолет, сотрясаемый ударными волнами, мотало из стороны в сторону; к горлу подкатывала тошнота. Мне не хватало воздуха в задымленной кабине, провонявшей серой и топливом.

Топливо.

Я бросила взгляд вверх, направо и налево, где находились топливные баки. И худшие мои опасения подтвердились: по обшивке обоих крыльев змеились струйки вытекающего горючего.

Огонь с земли пошел на убыль, когда под нами промелькнули последние деревья на опушке леса, зато через несколько секунд видимость упала до нескольких метров. В воздухе висела зловеще мерцающая красно-желтая дымка, изредка прорезаемая жуткими багровыми вспышками. В свете вспышек я видела призрачную картину. Изрытая глубокими воронками земля, мертвецы на марше.

Рука генерала судорожно потянулась к штурвалу. И снова упала на колено, когда я грубо оттолкнула ее.

Тут я наконец разглядела силуэт – настоящий, не призрачный, – который напряженно высматривала все время. Приземистая, похожая на крепостную, зенитная башня – ориентир, на который я держала курс. Вот она, прямо впереди, а пятью градусами восточнее подобием шрама тускло блестела Восточно-западная ось.[1] Изрытая воронками, местами лежащая в руинах, а местами почти полностью стертая с лица земли, она все же читалась как пунктир азбуки Морзе.

Я развернула «шторк» и полетела вдоль оси.

Через несколько секунд прямо передо мной разорвался снаряд; я резко пошла вверх, и каменные осколки забарабанили по днищу, по залитым топливом, изрядно потрепанным крыльям. Один камень угодил в ногу шасси, и резкий металлический лязг прорезался сквозь рев двигателя и грохот артиллерийской канонады.

Невероятно, но здесь все еще держали оборону. Из развалин ответили беспорядочным огнем, полыхнула вспышка фаустпатрона.

За пеленой клубящейся пыли неясно вырисовывалась какая-то громада: нечто массивное, с колоннами. Сперва я подумала, что просто извлекла образ из памяти и спроецировала на красный туман, обволакивающий фонарь кабины, поскольку из всех мыслимых силуэтов больше всего хотела увидеть именно этот. Колонны, над которыми летит горячая четверка бронзовых лошадей, запряженных в колесницу. Но все реальное, настоящее. Бранденбургские ворота, вопреки всякому вероятию, по-прежнему стояли на месте.

Перед ними тянулась короткая полоса целого, не развороченного снарядами асфальта. «Шторк» способен приземлиться на любой сколь угодно крохотный пятачок. Сойдет и этот.

Я сбавила обороты. Попыталась дотянуться до рычага управления закрылками, но безуспешно. Скорость падала, и нас все сильнее мотало из стороны в сторону воздушными волнами от взрывов и рушащихся стен. Самолет страшно кренился, поскольку руль направления находился вне моей досягаемости; и я пыталась совладать с машиной при помощи одного штурвала. Мне представлялось, что топливо из пробитого бензобака уже не сочится, а хлещет струей. Короткими рывками я постепенно приподнимала нос, потом наконец почувствовала, что скорость падает, что машина идет вниз, и взмолилась об одном: только бы шасси выдержало.

В течение нескольких бесконечно долгих секунд на нас стремительно, угрожающе неслась земля. Потом мы коснулись колесами асфальта; неуклюже подпрыгнувший самолет резко развернуло и поволокло боком, но наконец мы остановились. Я выключила двигатель и с минуту сидела неподвижно, не в силах пошевелиться. Затем отстегнула привязные ремни генерала, распахнула дверцу кабины и принялась вытаскивать его наружу: он такой высокий, ноги у него такие длинные, а вместо одной ступни – кровавое месиво.

Я сумела-таки вытащить генерала из самолета и отволочь в какое-никакое укрытие – к ближайшей стене. Меня всю трясло. Он снова пришел в себя. Я сняла галстук и наложила жгут ему на ногу. Спросила, сможет ли он ползти; генерал ответил утвердительно, и мы ползком добрались почти до самых Борот. А там уселись на обочине дороги (вернее, того, что от нее осталось), в поле зрения любого, кто приблизится к «шторку».

Через несколько минут появился грузовик. Из него выпрыгнули пять или шесть эсэсовцев с лицами изможденных детей. Я сказала, куда нам нужно добраться. Они достали из кузова носилки, положили на них генерала и подняли носилки в кузов. Я забралась следом.