Тут Китти принялась обдумывать, в каких словах обратиться ей к Сюзанн и как написать, чтоб не доставить ей горя. «Я назову ее милой подругой, — решила Китти, — и напишу, что князь хотел уехать тайно, чтобы не огорчать ее…»

Подумав еще немного, Китти начала письмо: «Милая подруга, не сердитесь на меня, сегодня ночью я уезжаю…»

— Марцел, Марцел! — крикнул я, завидев товарища маленькой Китти, бежавшего в кухню. — Ты почему прячешься?

Он не ответил, и я, сытый уже по горло всей этой таинственностью, взял мальчика за плечо и увел в библиотеку.

Садись, — сказал я, предлагая ему кресло, в котором так любил сидеть князь. — Садись и отвечай мне правду. Полковник хочет, чтобы ты уехал с ним? Да или нет?

Да или нет?! — повторил я, заметив, что у Марцела нет охоты отвечать.

Нет, — буркнул тогда мальчик с испуганным видом. — Он мне ничего такого не говорил.

Я перевел дух, одновременно ловя себя на том, что мои желания раздвоились, что мне нечего больше сказать, и что Марцел обманул мои ожидания. «А может, он соврал», — пришло мне тут на ум, но лицо Марцела дышало таким простодушием и написано было на нем такое горькое сожаление, что я не мог ему не поверить. «Э, — сказал я себе, — говорят, частенько встречаешь пренеприятные сюрпризы в конце пути, но те, кто собрался в дорогу сегодня, испытывают разочарование еще до того, как вышли за порог. Они уже утомлены и вялы в свои шестнадцать лет, как ты в пятьдесят. Тебе не о чем тревожиться, Бернард. Марцел не уедет. В мыслях он полон решимости, да ведь от мыслей до дела далеко».

Тут мне стало чего-то жаль, и показалось, что мир состарился.

Начинался дождь. Небо нескончаемых горестей, затянутое испарениями, позорным образом сводило свои мелочные счеты, и в открытое окно библиотеки повалил туман. Сонный, мирный, глупый покой Отрады, годами знакомый мне и отвратительный до глубины души, переливался через край, как прилив обыденности, которой не иссякнуть. Я встряхнулся и завел речь о своих башмаках, созревших для пары заплат. Попросил Марцела отнести их завтра к сапожнику.

— Этого я вам обещать не могу, — ответил он.

Вот как, — сказал я, испытывая желание уязвить мальчишку. — Ты, шалопай этакий, отказываешь мне в службе, которую обязап исполнять? И не стыдно тебе?

Пан Бернард, — возразил Марцел, — кто знает, где-то я буду завтра… Не могу я больше, не могу оставаться тут, здесь все мне опостылело! И стыдно мне, но должен я сказать вам: убегу я!

Я так и разинул рот, — а Марцел, запинаясь, как плохой певец, бормотал, что уйдет куда глаза глядят.

— Но почему же, друг мой?! — вскричал я, глядя на парнишку как на счастливый случай, который соблазняет нас к любовному свиданию.

Потому, — ответил он, — что дни стоят такие чудесные, что наступает вечер, потому, что дороги бегут во все стороны и я должен что-то предпринять. Хочу быть похожим на князя.

Так, — сказал я. — Значит, ты уходишь, а твой полковник об этом и не знает? Ты утаил это от него?

Нет, — помолчав немного, сознался Марцел. — Я просил князя, чтобы он разрешил мне уехать с ним, только он ни разу мне не ответил.

Услышав это, я грубо отчитал Марцела, употребляя выражения, достойные бандита. Но как иначе мог я скрыть свою радость? Признаюсь, я настолько сумасброден, что время от времени восхищаюсь нашим озорником, а этого мне хотелось сейчас избежать.

В задушевный час сумерничания меня охватило веселье.

За окнами простучали деревянные башмаки кого-то из слуг, пробежавшего по двору. Когда он удалился и стук его подметок утих, наступила тишина — и мы оба с Марцелом почувствовали, как крепнет наша чудесная дружба.

Хорошо, — сказал я в приливе любви, — иди же, куда задумал, негодник, только смотри, как бы через пару дней тебя не привели обратно с полицией. Деньги у тебя есть?

Пятьдесят крон.

Потом мы досчитались и до шестидесяти.

Вот и все, — сказал я, — только разве еще одно замечание, которое мне кажется не лишним: объяви, как положено, во всеуслышание о своем уходе и забери с собой документы, необходимые тебе, потому что, мой милый, мне будет вовсе не по душе, если ты выскользнешь как вор, через садовую калитку. Это, по-моему, отдает постыдным авантюризмом. Это не то, что тебе нужно. Никто не имеет права тебя удерживать, но если ты сбежишь, наш хозяин велит объявить розыск через глашатаев на площади в Крумлове.

Знаю, — отвечал Марцел, — но мне стыдно сказать, что я ухожу, что я думаю не так, как все. Пожалуйста, попросите князя, чтобы он взял меня с собой!

Это чтобы я впутывался в твои дурацкие проделки? Да ты что, глупый мальчишка! Нет, я поступлю как раз наоборот и скажу, где тебя искать!

Этого вы не сделаете, — молвил Марцел и добавил, что ему надо повидать князя.

Мне оставалось только последовать за ним.

…Мы все собрались в кухне. Полковник нарядился на славу и сейчас благодарит Франтишку за чай, который та готовит просто отлично.

А вы, — обращается он к Веронике, — так трогательно заботились о моих вещах… Честное слово, мне неловко, если я доставил вам лишний труд.

Что вы, нисколько, — ответила Вероника с улыбкой, какую я уже никогда больше не увижу на ее безобразном лице.

Ах, одной улыбки дьявольски мало! Наша кухня похожа сегодня на кладовку после пожара: очаг черный, и в плите ни единой искорки.

— Восемь часов, — говорю я Франтишке. — Интересно, что будет сегодня на ужин.

— Не ваша забота! — отрезала та с былой резкостью. Я только плечами пожал.

— Нынче будем доедать остаточки! — заявила Вероника, гремя ключами. — Каждый свою похлебку, пан Бернард!

Я понял, что она намекает на давний эпизод, когда я вынужден был бежать из комнаты Корнелии, и потому ответил так, как Вероника того заслуживала.

Ах, — добавил я затем, — коли уж мы заговорили о барышне Корнелии, то что же это ее нигде не видно?

Она заявила мне об уходе, — объяснила Франтишка. — А вы и не знаете?

Впервые слышу!

Мое удивление было, право, неподдельным, но удивление полковника казалось более естественным. Успокоившись, он открыл свою сумку и стал раздавать кольца, брошки и прочие безделушки, какими в России торгуют разносчики-армяне. Князь опорожнил сумку, и со всех сторон посыпались слова такой благодарности, словно он дарил всем чистое золото.

О, большое спасибо!

Это я спрячу и буду носить к синему платью, которое отдала пошить…

Ну что за прелесть, и зачем вы, ваша милость, себя обираете! Ей-богу, я и надеть-то это как следует не сумею!

Во всех этих возгласах я слышал искреннюю радость, хотя ценность подарков не достигала даже стоимости чарки вина.

Нет, вы и вправду должны ехать? Когда? Завтра? Ну, кто знает, что будет, может, наш хозяин еще уговорит вас остаться…

Боженька, в такую непогодь не хотелось бы мне ехать! Пока еще доберетесь до станции! Дорога не ближняя…

Вот дура-то! — окрысилась Франтишка, не в силах оторвать взора от подаренного ожерелья. — Неужто князь поедет на поезде?

А как ему ехать? Не на своих же двоих! Знаете, милочка, как это далеко?

Ах ты боже мой, — вступает тут Вероника, чтобы скрыть свое смущение, ибо до сей поры и она полагала, что князь отправится с каким-то полком и верхом на коне, — ах ты боже мой, значит, теперь мы и не узнаем, как там было дело с тем охотником? Ваш Ваня нам столько наплел, а когда мы его ловили на слове, он всякий раз говорил — спросите, мол, пана полковника. А теперь поздно.

Что-то он поделывает, бедный Ваня! Не снести ли ему в чуланчик-то хоть кусок холодного мяса?

Может, уж простите его, ваша милость?

Князь расхохотался, но так как дамы настаивали, а он должен же был в чем-то им уступить, хотя и не мог исполнить желания всех, то и начал рассказывать про охотника. Сперва Марцел поддакивал ему, смеясь в такт, что делало всю сцену похожей на какую-то комическую оперу.

История, которую я вам сейчас расскажу, — начал князь, — случилась более ста лет назад. Некий простофиля, получивший при святом крещении имя Петр…