Литмир - Электронная Библиотека
A
A

И все же! Если бы не князь, я мог бы доныне сидеть за печью в Отраде!

Не закрадывается ли в вашу голову мысль, что князь был проходимец? Всех старался запутать, а сам держал ушки на макушке… Шулер, мошенник, аферист — а, может, к тому же и военный шпион. Возможно, именно потому и видел он вокруг сплошных соглядатаев и злоумышленников. Это свойство его доставило мне множество неприятностей.

Мало всего зла и расстройств, причиной которых явился полковник Александр Николаевич, — он еще внушил горячую привязанность к себе маленькому Марцелу, Сюзанн, Китти да, пожалуй, и Михаэле. Я опасался, что он сыграет с ними какую-нибудь дьявольскую штуку. Сам я тоже тертый калач, но все-таки в сравнении с бароном Мюнхгаузеном я — невинный младенец.

Сюзанн и оба юные создания запутались в сетях князя Алексея и так его полюбили, так предались ему, что следовали за ним, словно слепые и глухие.

Возможно, они и теперь вспоминают о нем, и этот блестящий авантюрист не дает им спать даже спустя столько лет. Что ж, пускай — Сюзанн нынче важная дама, а Китти выросла из детских башмачков. Пускай же их делают теперь, что им нравится. Грудь мою уже не теснит предчувствие опасности, меня уже не беспокоят ни жар их румянца, ни горечь их разочарования. Дай господи им здоровья, им обеим, а также Марцелу! Я — друг им. Я, старый потаскун, всегда желал им добра и до сих дней держу их сторону. Мой бог, кто знает, где-то они теперь, кто знает, не в моей ли они шкуре!

Но это к делу не относится. Насколько мне известно, все окончилось хорошо. Если бы это было не так, вряд ли решился бы я писать эти мемуары. Но Сюзанн и обе сестры преодолели все злое, что приключается с девицами в пору юности. Они прошли незапятнанными через врата, о которых говорят, что они уже небесных. Верю, что стали они превосходными женщинами и что Марцел тоже пошел далеко. Когда полковник закидывал свои сети, они учились отличать правду от лжи и познавали действительность, нередко столь печальную и всегда наипрекраснейшую.

Зачем же мне мешкать? Зачем лишать себя заработка? Ради чего должна Эллен терпеть нужду? Я взвесил все доводы против издания мемуаров — и нашел их несостоятельными. Я буду писать!

Возможно, в книге моей вы найдете немало бессмыслиц, но именно от этих бессмыслиц поумнели Марцел и Китти! Хотелось бы мне, чтобы вы хоть по этой причине не судили мое повествование строго.

Говорю вам — в сравнении с такой победой моих друзей все остальное неважно. Пенсия? Проклятый переплет? Да подите вы с такой ерундой! Все это произошло пятнадцать лет назад. Если тогда мне было сорок три, то сейчас — почти шестьдесят. Если в то время у меня были прочные башмаки, то теперь они сваливаются с ног. А что я отвечу Эллен? У бедняжки даже перчаток нет…

Короче, я намерен подработать, а так как ничего другого делать не умею, то и напишу воспоминания о тревогах детей и о похождениях барона Мюнхгаузена.

Быть может, книга моя и принесет какую-то пользу. Правда, писать я буду, что называется, с пеной у рта и кое-где задену Стокласу или современные нравы, но у кого уши открыты — тот поймет, что барышня Михаэла красива, что мой полковник-аферист был в известном смысле молодец и что у каждого, даже самого скверного из нас, наскребутся хоть крохи человеческих чувств.

Эллен, разумеется, не разделяет моей точки зрения. Она полагает, что в книге все следует облагораживать. Однако Эллен по натуре далеко не героиня. Помню, как малодушно вела она себя в истории с разбитой чашкой. Когда нас застигли врасплох, она плакала главным образом из-за того, что обнаружилось, откуда я таскаю бутылки для наших с ней дружеских посиделок.

«Я, — заявила она со всей гордостью своего племени, — я никогда не отпила и глотка из этих бутылок и осуждала Бернарда за то, что он так делает». Это была неправда. Мы выпивали с ней дружно. Однако даже эта ложь не спасла Эллен. Обоим нам пришлось убраться, а дверь в кладовку снабдили висячим замком.

Говорите, этот ничтожный пример ничего не значит? Согласен, но хотите ли вы поддерживать ложь? Повторяю — правду говорить легче. Впрочем, любители вымыслов и искажения истины получат удовлетворение, слушая Мюнхгаузена. Я уделил ему много места в своем повествовании, надеясь, что вместе с этим краснобаем, умевшим так искусно добиваться успеха, обретет признание и моя книга.

СТРАНИЧКА ИСТОРИИ

Приступая к описанию жизни в замке Отрада, я мог либо начать на манер историографов и проследить все от Лдама, либо рассказывать, как бог на душу положит, перескакивая с пятого на десятое. Я выбрал первый способ.

Замок Отрада был основан в XII столетии неким корзинщиком, который в день святого Матфея держал путь в Крумлов на ежегодную ярмарку. Корзинщика звали Кокетак. В каждой руке он нес по десять корзин и потому лишен был возможности снимать шляпу, приветствуя встречных. И это обстоятельство принесло ему счастье. Как раз на том самом месте, где. ныне высится наш замок, повстречался корзинщику аббат из монастыря «Золотая корона». Господин аббат ехал в коляске. Кокетак поклонился ему, и с губ его уже готово было слететь христианское приветствие, но, кланяясь, он уронил в грязь две корзины. И не удержался Кокетак от неподобающих выражений. Слова эти коснулись слуха аббата, тот нахмурился, вышел из коляски и, чтобы проучить мужлана, принялся прыгать, топча его товар, пока не растоптал все корзинки. При этом аббат так размахивал руками, что с пальца его сорвался великолепный перстень. Он стоил сумасшедших денег. Аббат (войдя в раж) ничего не заметил, зато прожженный плут Кокетак отлично приметил место, куда упал драгоценный перстень.

Закончив нравоучение, аббат приказал Кокетаку убираться к дьяволу.

— Если я встречу тебя в другой раз, — присовокупил он, — и ты не поздороваешься со мной, как подобает христианину, я уже не стану топтать то, что тебе принадлежит, а накажу во сто крат чувствительнее.

Кокетак струхнул, однако у него хватило духу спросить аббата, действительно ли его преподобие топтало то, что принадлежит ему, Кокетаку. Аббат ответил утвердительно.

Ваша милость, — сказал тогда Кокетак, — у вас ведь нет обыкновения брать свои слова обратно?

Никогда, — ответил аббат, собираясь сесть в коляску.

Что ж, — сказал корзинщик, — коли я правильно понял, ваша милость только что подарила мне прекрасное место, ибо, кроме моих корзин, стопа ваша истоптала землю на добрых двадцать пять локтей вправо и влево.

Услышав это, аббат громко расхохотался и действительно подарил Кокетаку клочок земли. Он сделал это, почесывая в затылке и произнося следующие слова:

— Прими, молодец, в благодарность за отрадное развлечение, которое ты мне доставил.

Отсюда (как вам нетрудно догадаться) и происходит название нашего замка. Кокетак возвел его в строгом стиле Тршебоньского мастера. (Здесь уместно заметить, что мы говорим отнюдь не об Отраде в стиле ренессанс, что находится недалеко от Неханиц.) Деньги на строительство Кокетак выручил за перстень аббата. Затем корзинщик раздобыл себе прекрасный меч и, имея теперь все, чтоб считать себя в добром праве, отблагодарил аббата ударом в спину. Затем он присвоил монастырские владения и держал их до своей смерти. Корзинщик этот и положил начало благородному роду Кокетаков. Дамы его рода славились великолепными икрами, мужи отличались на поле брани. Но никто из них не сравнился славою с Кокетаком Последним, который, нашив на плащ крест, одним махом снес три сарацинские головы, за что и получил прозвище Агнец. Сей паладин оставался бездетен и пал под Миланом. С того времени Отрадой завладели Тхоржики. Тхоржиков сменили Бурбуланы, Бурбуланов Маркварты, Марквартов Вейржины, Вейржинов Коуржидержи — и так далее, вплоть до прославленного рода герцогов Пруказских, владевших Отрадой целое столетие, до самого 1918 года. Последнего герцога звали Марцел — он-то и был моим прежним хозяином, у которого я, Бернард Спера, служил библиотекарем.

3
{"b":"140862","o":1}