Вы спросите, при каких обстоятельствах князь показал мне этот приказ? Дело было так: мне хотелось научиться нескольким ловким приемам, которые я подметил у князя, когда тот играл в карты с хозяином, и я как-то утром зашел в комнату моего приятеля. Поздоровавшись, я сказал:

— Ваша милость, не могли бы вы показать мне эту маленькую хитрость с двумя тузами в рукаве?

Полковник посмотрел на меня, словно с луны свалился, и продолжал работать. Он писал что-то в неимоверно грязной затрепанной тетради и хранил при этом столь серьезный и даже торжественный вид, что возбудил мое любопытство. Я приблизился и заглянул ему через плечо. Полковник покрывал страницу красивым, крупным, четким почерком, украшая прописные буквы каллиграфическими завитушками и временами задумываясь в поисках нужного выражения. Каждое словечко было для него важным.

— Что это вы пишете? — спросил я.

Князь не ответил. И я — пока он заканчивал писание — понемногу разобрал русские буквы. Это был дневник, полковой дневник!

«Полковник князь Алексей Николаевич Мегалрогов и унтер Иван Ильичев Жолтаренко, сотворив, как и ежедневно, утреннюю молитву…»

Батюшки-светы! — говорю. — Если меня не обманывает зрение и я правильно понял по-русски, то должен сказать, ваша милость, что полковые-то книги у вас в порядке, чего я не могу утверждать о вашей голове. Что это вы делаете?

Я делаю то, что повелевает мне долг, — возразил князь. — Уж не думаешь ли ты, что за это краткое время, когда при мне остался единственный солдат, я забуду обязанности командира?

Приложив ладонь ко лбу, я засмеялся, как человек, слушающий плохую трагедию.

Отсмеявшись, я попросил князя показать мне дневник. Он отдал его, не колеблясь. Я стал перелистывать тетрадь и в крайнем удивлении прочитал полковые рапорты, донесения о действиях остатка полка, о планах командира и о дисциплине солдат.

Положительно, передо мной был сумасшедший.

— Ваша милость, — говорю, — на всех ваших подчиненных хватит и одной шинели, зато они никогда не нарушат строя.

Однако князь не расположен был шутить. Он вырвал тетрадь из моих рук, и из нее выпал приказ о назначении его полковником. Я получил возможность прочитать его, но когда я собрался высказать об этом свое мнение, князь вытолкал меня вон.

Из этого случая я вывел заключение, что у князя Алексея не все дома, и захотелось мне его излечить. Я бы и достиг этого, если б сила моих рук равнялась его силе и если б одному безумию я мог противопоставить другое, большее и великолепнейшее. Но мною полностью владеет рассудительность, и в голове своей я оставляю место одному лишь сладостному разуму. А это слишком слабое, слишком медленно действующее противоядие, ибо разум и рассудительность находятся в невыгоде, когда им надо меряться силами с безумием, — все равно как серый цвет рядом с алым или умеренный климат наших краев в сравнении с трескучими морозами и палящим зноем.

Полковник был достоин сожаления, но безумие, сжигавшее его, имело такую окраску и опаляло с такой силой, что могло свести с ума детей и кухарок, Михаэлу, Сюзанн — в общем, любого из тех, о которых князь говорил, что они — люди без приключений. Любого из тех, кто ждет, что однажды утром под окном его появится княжеская карета и оседланные сказочные кони.

Я взвесил все его недостатки и достоинства. По-человечески я ему симпатизировал. Я завидовал ему. Но когда он оборачивал ко мне лицо с этим великолепным носом, напоминающим клинок дамасской стали, и когда под волнистыми усами его сверкали зубы, я забывал о негодовании. Все-таки между нами было большое различие, Я, правда, на два года его моложе, но мое лицо… Я урод! У меня волосы торчком, как иглы у ежа, и кротовьи глазки. Стыдно говорить! Князь же, напротив, был красив, ловок, высок, строен, элегантен, отлично воспитан, дерзок, вкрадчив — короче, обладал множеством замечательных качеств, столь резко отличающихся от моей неуклюжести, от красной моей физиономии, что мне никак нельзя было отдать предпочтение. Князь был верящий враль. Князь творил жизнь, как художник. Вот он стоит во всем величии какой-то сборной форменной одежды, в величии бедности, в величии воспоминаний. Кто знает, какая проклятая пуля пролетела мимо его уха год назад.

Я упоминал и о некоторых смешных его чертах: о склонности к легкомыслию, к еде и питью. Я говорил о нем немножко как о сердцееде и приживале, полагая, что все, кто внимательно прочитает мою повесть, сразу поверят мне, что был этот человек вместе с тем аристократичен и горд, как сатана. Вы, надеюсь, не держите сторону писак, знающих или только ничтожества, или только выдающихся героев? Отбросьте все правила, которые лишь вводят в заблуждение, и представьте себе князя Алексея таким, каким он был: благородный и дерзкий пустобрех, но никогда — предатель; насмешливый и снисходительный, непостоянный и верный, правдивый; враль, должник по призванию, вымогатель, потаскун, аферист — и одновременно князь, аристократ, о каких в наше время никому и не снится. Князь чеканки святого Георгия, князь, прославляющий знамя, и кровь, и удары меча, и поднятое забрало. Этот князь верил в царя и был верен царю. Верен, как смерть.

Представьте себе великолепную кухню с огромным очагом и плитою шириной в два метра. На стенах крючья для туш, полки с кастрюлями, медными тазами и противнями — одни красивее других. В углу очаг, огромный, как гора. Отлично прокопченный, с отличной тягой, отличной отдушиной и отличной кочергой. Еще здесь два стола, две ступы, сковороды для рыбы, сковороды для колбас, сковородки для яичниц — в общем, все, что угодно для души, включая мой собственный прибор и тарелку.

У самого очага пристроился Ваня. Он на две головы выше меня, у него засучены рукава, и одна из кухонных служанок дала ему свой фартук. Ваня сидит на табуретке, выставив правую ногу, которая загораживает полкухни. Табуретка низенькая, и колено другой ноги Вани поднято чуть ли не до подбородка. Уперев в это колено локоть и подперев ладонью щеку, он созерцает суету, царящую у плиты. За спиной его потрескивает пламя, перед глазами — девицы, занятые приготовлением ужина.

Можно ли желать лучшего?

Индейка уже мягкая, — говорит Франтишка. — Девочки, не топите так сильно, как бы не подгорела!

Так что же мне делать наконец?! — отзывается младшая помощница. — Одна кричит — подбрось поленьев, другая — не топи… С ума сойти! Кого же слушать?

Господи, братец! — восклицает кто-нибудь еще. — И чего вы расселись в аккурат на этом месте? И не надоест вам мешать людям! А ну-ка убирайтесь! Нет, хоть бы шубу-то свою снял!

И охота ему в такую жару одетым сидеть…

Эй, берегись, полы загорятся!

— Меня так пот и прошибает, только взгляну на этого увальня.

А Ваня и в ус не дует, улыбается только да бороду поглаживает. Потом встанет, потянется — и стоит, расставив ноги, как его господин. Девицы хохочут; Франтишка шлепает его полотенцем, кричит:

— Кш, кш, кш! Ступай, медведь, в берлогу!

А какое бывает зрелище, когда Ваня хватает одну из служанок с намерением обнять и влепляет ей звонкий поцелуй, а она ему — не менее звонкую оплеуху! Но для этого, видит бог, ей приходится поднять руку так высоко, словно она вешает пальто на гвоздик. Марцел советует ей взобраться на табуретку.

За такими развлечениями ужин с божьей помощью готов, и тут уж не до шуток. Воцаряется перемирие, Ваню заставляют сократиться. Девицы становятся серьезными. И горе Ване, если он осмелится сейчас развязать которой-нибудь фартук!

К счастью, у Марцела как раз нет работы, и он подсаживается к Ване. Вчера он ходил с князем к старому водоему, рыбу ловили.

— А быстро ты, парень, с князем сошелся, — говорит Ваня. — Кой черт носил вас на рыбалку?

Помолчав, Ваня показывает на огромные сапоги, в которых совсем утонул Марцел, и сердито восклицает:

— Ну, вижу, господин мой уж вовсе рехнулся! Ведь это моя личная собственность!