В самом деле, пан Стокласа вытащил свой роскошный бумажник и плавными движениями торговцев зерном принялся раскладывать перед моими глазами сотенные бумажки. Теперь разговор меж нами потек значительно успешнее.

Мисс Эллен рассказала мне кое-что об отношениях своей французской приятельницы с полковником.

Она поступила бы гораздо лучше, если б умолчала о них. Князь, как вам известно, уезжает.

Вот мы и подошли к сути дела, пан Бернард. Шотландка не уверена, уедет ли князь один. Ей кажется, что Сюзанн намекала на отказ от места…

При этих словах бедное мое сердце снова понеслось вскачь. Я вообразил, что Стокласа толкает меня на какую-то неблаговидную комбинацию, и, утратив на миг самообладание, произнес дрожащим голосом:

Вы правы! Мадемуазель Сюзанн любит полковника и выйдет за него замуж в Париже.

Я полагаюсь на вас, — сказал тогда управляющий, обойдя молчанием мое сообщение, — и рассчитываю на вашу помощь. Передайте ему эти деньги…

И Стокласа протянул несколько купюр. Однако я, возмущенный до глубины души, меньше всего думал в этот момент о той почтительности, которую господа требуют от тех, кто им служит, и заговорил таким тоном, как если бы передо мной стоял человек без гроша в кармане:

— Неужели вы вообразили, что за несколько жалких монет князь откажется от того, что он задумал? Или вы хотите сунуть эти деньги мадемуазель Сюзанн? Нет уж, избавьте меня от такой миссии!

Увы, кажется, перо так и просится перенести на бумагу мое благое намерение прослыть человеком решительных действий! Подумав хорошенько, я вспоминаю, что выразился тогда несколько иначе, хотя смысл моих слов был именно таким, можете мне поверить.

Ну-ну-ну, полегче, — отозвался управляющий (яви-дел, что даже немногих слов, сказанных мною в запальчивости, и то для него чересчур). — Зачем так резко. Я хочу, чтобы вы сделали две вещи: попросите князя, пусть уезжает еще сегодня, и предложите ему эту сумму взаймы.

Я уверен, он не примет, хотя карманы его пусты, — возразил я.

Именно по этой причине я и хочу, чтобы деньги ему предложили вы. Думаю, от вас он примет.

Чем объяснить такой поступок моего хозяина? На этот вопрос я могу ответить лишь приблизительно: вероятно, этому старому вылинявшему петуху была невыносима мысль, что князь станет ждать, пока мадемуазель Сюзанн отслужит свой срок, а после уедет с нею во Францию. Стокласа думал, что князь рассчитывает на сбережения мадемуазель и собирается путешествовать за ее счет. Хозяин же, опираясь на условия договора, решил задержать Сюзанн еще на целый месяц и, вручая мне деньги, хотел дать князю возможность отправиться самостоятельно. Если в кармане полковника зазвенят монетки — так, видимо, рассуждал Стокласа, — он не будет зависеть от Сюзанн, уедет и найдет себе приятные развлечения где-нибудь в казино «Де Пари». Разве это не стоит нескольких бумажек?

Теперь намерения моего хозяина — все равно, были они продиктованы благородными побуждениями или низкими, — показались мне вполне приемлемыми. И я выразил согласие сделать все так, как он того желал.

— Хорошо, — сказал тогда Стокласа, — но прежде, чем мы предложим деньги Мюнхгаузену, будьте добры, пригласите мисс Эллен Марден и еще раз расспросите обо всем. Я не уверен, что правильно понял ситуацию.

Я отправился разыскивать шотландку и, застав ее в ее комнате, молвил следующее:

— Несчастная, зачем вы поступаете столь опрометчиво? Что за порядки вносите вы в наш замок? Почему вы не обдумали, какие последствия будет иметь ваше доносительство? — Я говорил бы еще, но мне пришлось остановиться на слове «доносительство», ибо знания мои в английском языке довольно ограничены и выражение это, сколько я ни старался, никак не всплывало в моей памяти.

Эллен опустила глаза, принимая выговор с видом девочки.

— Я сделаю все, дорогой, чтобы загладить свой промах, — пролепетала она, подставляя мне губы для поцелуя. — Мне не следовало доверяться Сюзанн? Ты полагаешь, я себя скомпрометировала?

Я изучал английский вовсе не для того, чтобы слушать подобную чепуху, и сказал Эллен, чтобы она не притворялась, будто не понимает, в чем дело. Затем со всей выразительностью, которую гнев придает нашим словам, я продолжал:

Неужели вы не понимаете, что вы наделали? Сюзанн поверяет вам свой секрет, а вы его выбалтываете! Это, золото мое, стыд и срам!

— Ах! — отозвалась Эллен, и по лицу ее промелькнуло выражение облегчения. — Какое счастье, как я рада, что у тебя нет причин быть недовольным мною. Мадемуазель Сюзанн сама попросила меня сказать, что она собирается домой. Она прочитала мне какое-то письмо и повторила, что просит меня передать ее желание господину Стокласе.

Я поцеловал Эллен, прося простить меня, и тогда она прижала меня к своим шотландским персям, твердя, что любит. Голос ее напоминал мне голоса хозяек, сзывающих к обеду, когда они, с полотенцем в руке, кричат домочадцам: «Эй, время, суп на столе!»

Потом мы с ней вместе пошли в кабинет хозяина.

Сударь, — начал я, усевшись на стул, как человек, которому нечего опасаться, — сударь, вы были правы, Сюзанн вам еще сегодня скажет, что уходит, и попросит освободить ее от обязанностей домашней учительницы. Она получила письмо.

Я раздумал, — ответил Стокласа, вертя в руках какой-то предмет, видом своим напоминающий сумку.

Я смотрел на моего хозяина с чувством снисходительного участия, так как думал, что и он немножко влюблен в Сюзанн. «Видишь ли, — мысленно говорил я ему, наблюдая за его лицом, которое, как мне казалось, выражало страдание влюбленного, лишенного возможности объясниться, — знал бы я твои намерения, могли бы мы с тобой потолковать по душам, и, чем черт не шутит, быть может, возникло бы между нами дружеское расположение». Я улыбался, испытывая участие к этому богачу, и меня так и подмывало ободрить его какими-нибудь словами вроде: «Ну-ну, ничего, все будет хорошо!» И тут, в этот злополучный миг, я разглядел наконец, что хозяин мой вертел в руках но что иное, как переплет, сорванный с «Южночешской хроники»! Улыбка моя исчезла. Язык прилип к небу, и в груди прокатились громы.

Этот эпизод, вырвав его из последовательного повествования, я ужо описал в предисловии к моей книге. И там же я упомянул о том, как я, ущипнув себя за ляжку, залепетал что-то о подделках, — но забудьте об этом! Забудьте минуту, одну из самых трудных и огорчительных, какие только могут выпасть на долю человека моего склада. Полагая, что воровство мое открыто, я, наморщив лоб и сцепив пальцы, все дальше и дальше запутывался в рассуждениях о подделках.

Пан Стокласа искоса поглядывал на меня; он положил конец моим речам, заявив, что желает как-нибудь обойти библиотеку с описью в руках. Затем, бросив переплет на стол, он вышел, так и не вручив мне денег, предназначенных для князя.

Едва за ним закрылась дверь, я схватил переплет и увидел на нем следы ножа — это князь искал между кожей и деревянной дощечкой бумаги или тайный приказ врагов.

Я пытался объяснить себе, каким путем злосчастный переплет попал в руки управляющего. Может быть, мепя предал голландец? Мне необходимо было выяснить, что же случилось, и я бросился к окну, прижав к груди предмет моих мучений. Хюлиденна нигде и в помине не было. Я совсем растерялся, я готов был ухватиться за что угодно… Тут из коридора донесся звук приближающихся шагов. По звяканью шпор я понял, что это князь, и логически рассудил, что его сопровождает Марцел. Я выбежал к ним с намерением попросить объяснений, но князь только прошипел мне в лицо проклятие. К счастью, он слишком торопился, и ему некогда было заниматься сведением счетов — я видел, как он поспешно исчез за углом; но Марцел повернул в мою сторону. Я уже поднял ослабевшую руку, чтобы открыть дверь в свою комнату, когда мальчик подбежал ко мне.

— Пан Бернард, — шепнул он мне на ухо, — я никак не мог помешать князю отдать эту вещь пану Стокласе. Он и понятия не имеет…

О чем ты, малыш? — спросил я, чувствуя, как все завертелось у меня перед глазами. — Что ты болтаешь?