Сударь! — закричал тут я и одним прыжком поравнялся с ним. — Коли так, я иду с вами!

Мы бежали, как две гончие, однако мой мелкий, спотыкающийся шаг никак не мог угнаться за княжеским. Расстояние между нами увеличивалось. Тогда я остановился и, приложив ладони рупором ко рту, крикнул князю, что он пропал. Затем, перейдя на английский язык, я гаркнул голландцу, как если бы (в согласии с мнением князя) сам считал его сыном Альбиона:

— Эй вы там! Эй, мистер! С дороги!

Тогда полковник тоже остановился и, обернувшись, подождал меня.

Я отлично видел, что он собирается (по своему обыкновению) прибегнуть к насильственным действиям, и, схватив его за руку, принялся увещевать его.

— Ваша милость, допустим, что человек, за которым вы гонитесь, действительно покушается на вашу свободу или хочет вырвать у вас какую-то тайну. Ладно, это вполне правдоподобно, но отдаете ли вы себе отчет в том, что вы гоняетесь за ним, как за кошкой, стащившей кусок сала? Бросьте, князь, разве так решают дела государственной важности? Куда бы вы девались с вашей нагайкой, если б этот человек оказался английским посланником?

Князь тогда остыл. Разглаживая свой рукав, он смотрел на меня, словно хотел сказать: неужели ты, глупец, вообразил, будто я не знаю, что ты за птица? Ах, предатель! Ах, Иуда!

Если князь и не произнес всего этого вслух, то главным образом потому, что очень спешил.

Между тем господин Хюлиденн смотрел на нас с глубоким недоумением. Думаю, он сначала испугался при виде князя, размахивавшего на бегу нагайкой, но затем, когда из-за поворота дороги вынырнула и моя фигура, он снял шляпу и поклонился, следуя обычаям культурных людей. Мне стало очень не по себе, когда я разглядел, что он прижимает к груди свою левую руку и, следовательно, несет мне злосчастный переплет «Хроники». Неудобное и слишком бросающееся в глаза положение его руки напоминало жест воришки, стянувшего буханку хлеба. «Фи, — сказал я себе, — в каких же неловких руках я очутился!» Поистине не хватало только, чтобы эта собственность Стокласы вывалилась из-под локтя Хюлиденна (как то обычно происходит в третьем акте известного сорта комедий).

Вижу, я еще недостаточно каялся в своем позорном деянии, вижу, сожаление мое было слишком поверхностным и я до сих пор больше досадовал на неудачу, чем на сам поступок, ибо, приблизившись к Хюлиденну, я не нашелся, что сказать. Еще и теперь я живо чувствую всю смехотворность этой сцены. Мы стояли друг против друга, и я не знал, что мне делать — пожать ему руку или выбранить, чтобы не возбуждать подозрений князя. Итак, я только переводил взгляд с Алексея Николаевича на господина Хюлиденна, а с господина Хюлиденна на Алексея Николаевича, да беззвучно открывал рот.

Господи боже мой, до чего же иначе вел бы себя при подобных обстоятельствах человек, который испытывал бы подлинное раскаяние! Мое замешательство, видимо, показалось князю Алексею слишком долгим, и он сам взялся за дело в свойственной ему манере:

Эй вы, огородное пугало, чего вы тут околачиваетесь? Кто подсылает вас к моим воротам? Берегитесь, как бы я не задал вам жару за всю вашу родню!

Сударь, — ответил мой голландец, — если вам все равно, говорите лучше по-немецки. Я вижу, вы русский, и с радостью предложил бы вам беседовать на вашем родном языке, но я владею им в столь же малой степени, как и вы — моим. Я голландец, родом из Гааги, сударь.

Проваливайте отсюда! — загремел князь уже по-немецки. — Ступайте отираться о другие стены!

Господин Хюлиденн хотел возразить, что совершенно не понимает князя, но тот не давал ему слова вставить.

— Сейчас тебе все станет ясно, как стеклышко! — кричал он. — Знаешь некоего Люстига? Ах нет… Я бы предпочел, чтобы ты не прикидывался вороной, но это твое дело…

— Господин библиотекарь, — обратился ко мне голландец, — я требую, чтобы вы сказали этому господину, что вам обо мне известно.

Я расслышал плаксивые нотки в голосе голландца и понял, что еще минута, и он во всем сознается, как ведьма на дыбе. От этого мне стало вдвойне жарко, и я всеми силами выискивал предлог убраться отсюда поскорее.

Ваша милость, — сказал я князю, — господин, с которым вы разговариваете, носит фамилию Хюлиденн, и он не сыщик, а ученый. В наших краях он обретается уже добрых несколько месяцев. Он изучает фрески в монастыре «Золотая корона» и не имеет ничего общего ни с чем, что касается вас. Могу вас заверить, что вы сделали глупость, обращаясь к нему с таким раздражением.

Ах ты подлец! — воскликнул князь. — Думаешь, я не знаю, что ты посылал ему письма?

Господин Хюлиденн поправил под пальто сверток, грозивший выпасть, и призвал в свидетели своей порядочности господа бога. Тем временем князь смерил его взглядом с головы до ног, и я заметил, что взгляд этот задержался там, где над злополучным свертком вздулся плащ голландца, который постукивал пальцами по роковому переплету…

Теперь мои приятели, как по команде, заговорили оба враз и понесли такую околесицу, которая призвана затемнить смысл и не имеет ничего общего с тем, что говорят друг другу люди чистой совести. Кто знает, какие счеты были у князя с Англией, кто знает, что он вообще за птица… Бедняга голландец! Возможно, он был невинным агнцем в сравнении с Алексеем Николаевичем — но что толку, когда старинный переплет под мышкой, и страх, который он так плохо умел скрыть, делали его более подозрительным, чем сатану — когти! Мне от всего сердца было жаль, но я ничего не мог для него сделать. Князь взял его за руку и повел прочь, твердя, что они еще поговорят об общих знакомых.

— Я, — заявил он, отвратительно ухмыляясь, — знаю кое-что, что освежит твою память!

Мне оставалось только вернуться в замок. Что я и сделал весьма охотно.

Итак, оба они удалялись, кидая друг на друга косые взгляды, а я, беспрестанно оглядываясь на них и спотыкаясь, побрел домой.

В воротах мне встретился хозяин. У меня не было намерения вступать с ним в разговор, но он сам подозвал меня. Мы пошли рядом, и взор Стокласы избегал меня, он был неуверенным и беспокойно перебегал с предмета на предмет. Мне показалось, что и говорит-то мой хозяин не так, как всегда, что это стоит ему усилий, и у него что-то на уме… Короче, я вообразил, что он сейчас схватит меня за руку, и я уже слышал слова, которым должно было прозвучать. Сердце у меня сильно билось, и потому-то — видно, так бывает с ворами — слюна собиралась под языком. Я не в силах был пошевелить рукой, все члены мои словно свинцом налились, и краем глаза я уловил — хотя и не видел ничего — мелькание некоего образа.

Не полицейский ли?

Я жаждал разглядеть, что это такое там мелькает, и не мог заставить себя оглянуться…

— У каждого из нас бывают минуты слабости, сударь, — начал управляющий, и я поддакнул ему. — Я мог бы выразиться более определенно, — продолжал он, — но, как говорится, мудрецу достаточно намека.

Тут он завел меня в библиотеку, и, беспрестанно paсхаживая вдоль книжных полок, то минуя место, где когда-то стояла злосчастная «Хроника», то снова приближаясь к нему, он стал излагать мне свою точку зрения на князя. Говорил он очень медленно, и мысли его, подобно стаду, проходили по узеньким мосткам его слов. Не понимаю, как это я за все время его монолога не вернул себе былой непринужденности. Мне все еще было не по себе, и я каждую минуту ждал, что сейчас в дверях появится или голландец, или каска полицейского.

Князь Алексей провел у нас три месяца, — говорил меж тем мой хозяин, — и, должен сказать, я был ему рад.

Беспечность и тяга к непрестанным скитаниям — вот наиболее яркие черты его характера, — заметил тут я.

Да, — согласился управляющий, — но мне очень важно, чтобы он покинул нас так, как это принято, и не увозил бы мадемуазель Сюзанн. Я хочу попросить вас об одном одолжении.

Я перевел дух и стал слушать с куда большим интересом. «Вот это по мне, — подумал я, — это другое дело, это уже совершенно иная ситуация — смотри-ка, пентюх собирается раскошелиться!»