— И она ответила — нет.

— Разумеется, она ответила — нет. «Пит, мы не можем этого себе позволить, Пит, нам надо подождать». Пит то, Пит се, но настоящей причиной, конечно же, были деньги, которые она зарабатывала пришиванием пуговиц.

— Знаешь, ты поступил чертовски нечестно.

— Ясно, что поступил нечестно! — рявкнул Макврайс. — Я это понимал. Я хотел, чтобы она почувствовала себя жадюгой, эгоистичной маленькой дрянью, потому что из-за нее я чувствовал себя неудачником.

Его пальцы потянулись к шраму.

— Но я не просто из-за нее чувствовал себя неудачником, я им был. Я ничего не мог ей предложить, только засунуть в нее член, а она не отказывалась, и из за этого я и мужчиной-то себя не чувствовал.

Сзади грохнули карабины.

— Олсон? — спросил Макврайс.

— Нет. Он идет сзади.

— Ох…

— Шрам, — напомнил Гаррати.

— А может, оставим это?

— Ты спас мне жизнь.

— Да пошел ты…

— Шрам.

— Я подрался, — сказал Макврайс после долгой паузы. — С Ральфом, который тюки опустошал. Он врезал мне и в один глаз, и в другой и сказал, чтобы я сваливал, а не то он переломает мне руки. Я пришел к Прис и сказал, что вечером уезжаю. Она сама видела, в каком я состоянии. Она поняла. Сказала, что так, наверное, будет лучше. Я сказал, что еду домой, и попросил ее вернуться со мной. Она сказала, что не может. Я сказал, что она — рабыня при своих гребаных пуговицах и я жалею, что с ней познакомился. Вот, Гаррати, сколько во мне накопилось яду. Я заявил ей, что она дура и бесчувственная сука и не видит дальше собственной чековой книжки. Все, что я наговорил, было несправедливо, но… по-моему, в этом была известная доля правды. И немалая. Мы были у нее дома. Я впервые был там с ней наедине. Ее соседки ушли в кино. Я попытался увлечь ее в постель, и она резанула меня ножом для бумаг. Забавный такой нож, его ей кто-то прислал из Англии, на нем был нарисован мишка Паддингтон. Она ударила меня ножом, как будто я собирался изнасиловать ее. Как будто я прокаженный и хочу ее заразить. Ты улавливаешь, Гаррати?

— Да, улавливаю, — отозвался Гаррати.

Впереди у дороги стоял микроавтобус с названием службы теленовостей на боку. Как только группа подошла ближе, лысеющий мужик в блестящем костюме направил на них объектив массивной кинокамеры. Пирсон, Абрахам и Йенсен отреагировали немедленно: каждый взялся левой рукой за яйца, а пальцем правой принялся ковырять в носу. Гаррати пришел в некоторое замешательство от столь синхронного выражения презрения.

— Я плакал, — продолжал Макврайс. — Плакал, как ребенок. Я упал на колени, ухватился за ее подол и начал умолять простить меня, а кровь растекалась по полу; в общем, отвратная вышла сцена. Она вырвалась и убежала в ванную. Ее стошнило. Я слышал, как ее рвет. Потом она вышла и дала мне полотенце. Сказала, что не желает меня больше видеть. Она плакала. Спрашивала, зачем я так с ней себя вел, зачем сделал ей больно. Говорила, что я не имел права. Вот так, Рей, у меня на щеке был глубокий разрез, а она спрашивала меня, зачем я сделал ей больно.

— Да.

— Я ушел, все еще прижимая полотенце к щеке. Мне наложили двенадцать швов, и на этом окончена история моего знаменитого шрама, доволен ли ты, Гаррати?

— Ты видел ее потом?

— Нет, — ответил Макврайс. — И в сущности, не испытывал сильного желания. Сейчас она кажется мне совсем маленькой, очень далекой. Сейчас для меня Прис — как пятнышко на горизонте. Она чересчур рациональна, Рей. Что-то… может, мать… Ее мать была очень активной… Что-то заставило ее слишком полюбить деньги. Она скряга. Говорят, всегда лучше видно на расстоянии. Вчера утром Прис еще была важна для меня. Теперь она — ничто. Я думал, что эта история, которую я тебе рассказал, причинит мне боль. Но нет. Кроме того, мне кажется, вся эта чушь имеет мало общего с причинами, по которым я здесь. Все это в нужный момент стало всего лишь удобным предлогом.

— Что ты имеешь в виду?

— Гаррати, почему мы здесь?

— Не знаю. — Голос звучал механически, так могла бы говорить кукла. Фрики Д’Аллессио плохо видел приближающийся мяч, у него был дефект зрения, восприятие высоты нарушено, мяч ударил его в лоб и оставил на нем вмятину. А потом (или раньше… прошлое перемешалось и плыло в памяти) Гаррати ударил своего лучшего друга по губам дулом духового ружья. Может быть, у того остался шрам, как у Макврайса. Джимми. Они с Джимми играли в больницу.

— Ты не знаешь, — повторил Макврайс. — Ты умираешь и не знаешь почему.

— После смерти это уже не важно.

— Да, возможно, — согласился Макврайс. — Но одну штуку тебе надо знать, Рей, тогда все это будет менее бессмысленно.

— Что именно?

— Что тебя использовали. Хочешь сказать, ты не знал этого? В самом деле не знал?

В час дня Гаррати вновь провел инвентаризацию. Сто пятнадцать миль позади. Они находились теперь в сорока пяти милях к северу от Олдтауна, в ста двадцати пяти милях к северу от Огасты, центра штата, до Фрипорта оставалось сто пятьдесят миль (или больше… Гаррати страшно боялся, что между Огастой и Фрипортом больше двадцати пяти миль), до границы Нью-Хэмпшира около двухсот тридцати. И был разговор о том, что до границы Нью-Хэмпшира группа доберется наверняка.

В течение довольно долгого времени — минут, может быть, девяноста — никто не получал билета. Все монотонно вышагивали милю за милей среди соснового леса, едва прислушиваясь к приветственным крикам. Гаррати обнаружил, что к постоянной деревянной ноющей боли в обеих ногах и периодически возникающей боли в ступнях добавились приступы боли в левом бедре.

Затем, около полудня, когда жара достигла высшей точки, карабины вновь напомнили о себе. Парень по фамилии Тресслер, номер 92, получил солнечный удар, свалился без сознания и был расстрелян. У другого участника начались конвульсии, он пытался ползти на карачках, издавая невнятные звуки, и заработал билет. Ааронсон, номер 1, остановился на белой линии из-за судорог в обеих ногах и застыл как статуя, обратив напряженное лицо к солнцу; он также был расстрелян. Без пяти минут час еще один, кого Гаррати не знал, получил солнечный удар.

«Вот где я теперь», — подумал Гаррати, обходя дергающийся, бормочущий предмет. Он видел сверкающие, как бриллианты, капельки пота в волосах измученного и приговоренного к смерти мальчишки. «Вот где я теперь, неужели я не могу отсюда выбраться?»

Прогремели выстрелы, и школьники-скауты, сидевшие на тенистом пятачке у обочины возле своего походного домика на колесах, зааплодировали.

— Хочу, чтобы появился Главный, — зло сказал Бейкер. — Хочу видеть Главного.

— Что? — машинально переспросил Абрахам. Он заметно исхудал за последние часы. Глаза ввалились. На щеках и подбородке появился голубоватый намек на бороду.

— Хочу насрать на него, — сказал Бейкер.

— Успокойся, — сказал ему Гаррати. — Просто успокойся.

Он уже успел избавиться от всех предупреждений.

— Сам успокойся, — огрызнулся Бейкер. — Подумай, что с тобой будет.

— У тебя нет никакого права ненавидеть Главного. Он тебя не заставлял.

— Не заставлял меня? НЕ ЗАСТАВЛЯЛ? Да он УБИВАЕТ меня, понял?

— Это еще не…

— Замолчи, — резко бросил Бейкер, и Гаррати замолчал. Он провел ладонью по шее и стал смотреть в белесо-голубое небо. Его тень съежилась бесформенной лужицей почти под самыми подошвами. Он достал третью за этот день флягу и осушил ее.

Бейкер обратился к нему:

— Извини. Я не хотел на тебя кричать. Мои ноги…

— Ну конечно, — отозвался Гаррати.

— Все мы такими становимся, — продолжал Бейкер. — Мне иногда кажется, что это и есть самое худшее.