— Зря испортили хороший кларет, — жаловался Пьеро, выливая остатки из своего бокала обратно в чашу.

— Ужас что такое, — вынесла свой вердикт леди У***, едва успев отхлебнуть глоток. — Прошу, уйдем отсюда.

Накинутая на плечи шаль не спасала ее светлость от дрожи, вызванной, впрочем, как заподозрил Тристано, не ледяным сквозняком из вестибюля, а предчувствием множества других, куда более суровых испытаний, с которыми, как оба они знали, им придется столкнуться за дверьми Залы Ассамблей.

— Я должен петь, — напомнил Тристано ее светлости, которая предпочла пуншу сердечные капли. — Поспешим: начинаются менуэты.

Они уселись у стола среди компании, которая состояла из черного домино, двух пастушек, врача в причудливом головном уборе с клювом вместо носа, какой лекари носят во время чумного поветрия, и молодца в одеянии из меховых шкур по имени Робинзон Крузо, потерпевшего, по его словам, кораблекрушение. Кое-кто из этой компании отнюдь не брезговал пуншем, пренебрегая его рецептурой, и вскоре со стороны соседей посыпались громогласные и достаточно вольные замечания, адресованные парам, которые поочередно исполняли этот продолжительный танец. Одну даму сочли неуклюжей и сложением напоминавшей сломанное кресло с подлокотниками; другой, судя по ее походке, плохо удавалось скрыть хромоту; у третьей кринолин едва вмешал обширную филейную часть. Кавалеров обзывали деревенскими чурбанами, даже если те, благодаря замысловато извилистым фигурам танца, оказывались в непосредственной близости и могли слышать все эти высказывания. Шумные аплодисменты вкупе с грубыми выкриками: «Наконец-то избавились!» и «Убей меня Бог, я и не чаял дождаться конца!» — раздавались после того, как музыка умолкала, а танцевавшие пары, мало задетые хулой, спешили отдышаться, радуясь освобождению.

Когда настал черед леди У*** и Тристано, ее светлость выказала к менуэту понятное нерасположение. Только после долгих препирательств и уговоров, исходивших преимущественно от соседей по столу, что вдохновляло не слишком, леди У*** скинула с плеч шаль и неуверенно ступила на плитки пола, напоминавшего шахматную доску.

Дирижер ударил по клавише клавесина, мелодию порывисто подхватили скрипки, партнеры замерли напротив друг друга на расстоянии десяти шагов, словно дуэлянты, потом медленно шагнули вперед, постукивая каблуками по навощенному полу; затем величественно-размеренной поступью оба двинулись влево, каждый в свою сторону, удаляясь от партнера: чем не шашки, совершающие маневры на разграфленной игральной доске? Правую ногу вперед, приподнять, затем свести пятки вместе, согнуть колени, выпрямить, вновь правую ногу вперед, свести носки, слегка присесть. Руки одновременно поднять, сделать плавный взмах, опустить. Повторение фигуры, на этот раз разойтись направо (ее светлость слегка пошатнулась, но тут же овладела собой); руки теперь скользят de bas en haut[139] — то сгибаясь, то распрямляясь. Оба развернулись направо, словно луны, притягиваемые планетой посередине; сблизились почти вплотную; развернулись и отпрянули в противоположных направлениях, как корабли, внезапно меняющие курс во время шторма.

Послышались жидкие аплодисменты, но одобрение вызвал не столько сам менуэт, исполненный изящно, но не более, сколько несравненный вид леди У*** в турецком костюме. Сидевшие рядом ряженые — даже чумной доктор и Робинзон Крузо — готовы были простить мелкие погрешности в фигурах ради тех моментов, когда ультрамариновое дамастовое полотно обвивалось вокруг плеч и бедер ее светлости.

— …Нет, право, они словно выточены искуснейшим мастером, — шептал Крузо на ухо медику.

Наша пара могла бы приписать себе пусть небольшой, но все же успех, если бы грациозное скольжение леди У*** не приблизило ее к игорным столам — вернее, благодаря этому она оказалась на виду у мистера Трамбулла: до того он, поглощенный партией в вист и — еще более — беседой с особой в розовом домино, не уделял менуэтам почти никакого внимания, хотя и сидел на самом краю площадки. Теперь, однако, маска-череп оторвала взгляд от растопыренных веером карт, и леди У***, увидев ее в первый раз за вечер, глухо вскрикнула (Тристано, находившийся шагах в десяти, расслышал этот возглас даже сквозь пение скрипок) и мгновенно рухнула на пол, словно марионетка, у которой разом перерезали все нити.

— Даме плохо!

— Доктора!

— Скорее, принесите мою нюхательную соль!

— Расступитесь — слышите, расступитесь!

Вокруг сразу же столпилась целая дюжина костюмированных фигур: все торопливо протягивали флаконы с освежающими солями, все наперебой давали друг другу советы. Обилие сильнодействующих средств и усиленное махание веерами, безусловно, привели бы леди У*** в чувство достаточно скоро, если бы не обнаружилась более серьезная причина ее беспамятства: при падении она ударилась виском о плитки пола.

— Доктора, доктора!

Тристано не был в числе тех, кто первым кинулся к простертому телу ее светлости, а когда, наконец, осознал происшедшее, подковообразное сборище вокруг упавшей помешало ему пробиться вперед. Удержала Тристано на месте и еще одна странность: за минуту до обморока леди У*** ему помстилось, будто перед ним вовсе не она, а, скорее всего, Маддалена, которую он видел танцующей в том же самом ультрамариновом одеянии теплым летним вечером на вилле Провенцале всего лишь шестью месяцами раньше. Тристано вдруг пришло в голову, что всю свою жизнь, а особенно с того самого вечера, он был инертной пушинкой, кидаемой из края в край по воле пассатов — то погружаемый куда-то, то откуда-то выгружаемый, то на корабль, то в экипаж, перевозимый из одной страны в другую, словно экзотический товар, который приобретают и используют ради неуемного желания обойти соперника в тяге к роскоши. Дорогие товары, служащие целям украшения: тафта, муслин, кошениль, дамаст, бриллианты, пряности — все эти предметы краткосрочного пользования, на которые по его прибытии в Лондон царил такой ажиотажный спрос; товары, сгружаемые с лихтеров в порту Лондона, поэт мистер Поуп поименовал символами суетности, душевной порчи и утраты мужественности во владении собой. Эта утрата, думал Тристано, для него самого брала начало в прошлом: вспомнился ему тот залитый палящим солнцем полдень, когда так жужжали мухи, а он сидел один в ризнице деревенской церкви и вслушивался в тихое позвякивание монет, служившее погребальным звоном для его судьбы… И еще, в момент падения ее светлости Тристано стало вдруг совершенно ясно и то, что в Италию ему не суждено отправиться — во всяком случае, с леди У***

— Расступитесь, отойдите, неужели непонятно!

— Доктор Коллинз, где он? Доктор Коллинз!

— Не толкайтесь, нечего!

Однако, к каким бы выводам ни пришел Тристано за это короткое время, все они разом превратились в прах. Когда он пробивал себе дорогу к недвижной марионетке на шахматном полу, один из ряженых грубо пихнул его в бок; обернувшись, Тристано замер, пораженный видом маски-черепа: глаза Смерти, окинувшие его взглядом с ног до головы, не были теперь водянисто-серыми — они принадлежали его грубому антиподу.

Через день — то есть назавтра после того дня, который начался под знаком Марса в Гайд-Парке и закончился под не столь воинственным влиянием Венеры в спальне леди Боклер, — мне пришлось повторить путь Тристано в дилижансе по Батской дороге. Путь незнакомый и — в ту пору — непредусмотренный, однако еще более непонятной была дорожка, которая меня туда привела. Сейчас, по прошествии нескольких десятилетий, события тех дней представляются мне не менее странными и удивительными, чем тогда.

Скоро вам станет ясно: не за горами конец моей истории. Что-что? Что вы сказали? Я не завершил историю Тристано? Верно, вы совершенно правы. Но наберитесь терпения: в нужное время вы все услышите. Почему молодые люди, которым торопиться некуда, всегда так нетерпеливы?