— Тристано?

О Маддалене в том числе.

Он обернулся и увидел сияющий ультрамарин, перья на тюрбане, плывшие ему навстречу от распахнутой двери. Да, платье, в самом деле, удивительное, недаром оно так зачаровало графа. Тристано заметил, как он любовно приглаживал свой гульфик.

— Я произвела фурор, — довольным тоном произнесла она. — Ни одна живая душа не догадалась.

— А граф?

— Менее чем кто-либо. Мы с ним танцевали. — Тристано нахмурился, но она быстро добавила: — Ты ведь видел его? Он так пьян, что с тем же успехом я могла бы быть и графиней.

— Боже упаси.

— С тех пор как я ушла из «Пьета», он ни разу не видел меня в женском платье. — Она изучала свое отражение в зеркале, на маску падал яркий свет торшера. Ей следовало бы сказать, не больше одного или двух раз. Порой, когда они с графом бывали наедине, граф наряжал ее в одежду монахини, а потом трясущимися руками разоблачал (Тристано она об этом не рассказывала). — Он думает, что на сегодня я выбрала черное домино. И оно у меня, конечно, есть. Ждет своей очереди.

— Думаешь, мне надо напоминать? — Затем, повеселев, он указал на свой плащ и со смехом произнес: — Я буду настороже. Вдруг граф ошибется.

— Я имею в виду, что позже я буду петь.

— В таком случае, — вновь рассмеялся он, — ошибка исключается.

Шагнув к софе, она взяла с буфета щипцы и погасила свечи. Турецкий наряд пал к обутым в сандалии ногам, маска и тюрбан тоже были сняты, и тут внезапно дверь со скрипом отворилась.

— О! — Стараясь спрятать лицо, дама подхватила с пола маску.

Римский центурион. Склонившись в вежливом поклоне, он удалился и аккуратно прикрыл за собой дверь.

— Кто это был?..

Тристано покачал головой.

— Один из людей графа. Один из его шпионов, без сомнения. У тебя колотится сердце…

— Пожалуйста… не здесь.

— Да.

«В последний раз», — подумал он.

— Идем.

Заперев дверь, она смягчилась, но вскоре распахнулась еще одна дверь, ведшая в чулан. Освещенный фонарем, перед ними предстал крестьянин в обвисших штанах. Его маска был свернута набок, на левое ухо. В дрожащем свете фонаря внезапно явилось квадратное лицо графа — та его половина, что не была скрыта тенью. И без того румяное, оно пылало огнем после обильной выпивки.

«Легендарная лестница, — мелькнуло в мозгу Тристано, пока он пытался укутать Маддалену своим плащом, — один из тайных ходов, используемых графом для свиданий… и для слежки».

— Ха, — заплетающимся языком произнес граф. — Что-что?..

К счастью, за несколько минут он успел еще сильнее упиться и теперь покачивался в дверях, вращая глазами и мигая при виде открывшегося перед ним зрелища. Его длинный язык двигался по кругу, сладострастно облизывая губы, а потом застыл, похожий на розового угря, высунувшегося, из кораллового грота. Толстые плечи и короткая шея делали графа похожим на Сальвестро — по крайней мере, на его брата. Он выпучил глаза, как пьяный, который изо всех сил старается не выдать себя и держаться прямо, но еще больше ему хотелось остановить свой блуждающий взгляд и сфокусировать его на Тристано. Он неуклюже шатнулся вперед, сделавшись при этом еще более похож на Сальвестро.

— Триш-штано, — пробормотал он, едва выговаривая слова. — Евнух в моем серале? Ха! Кто это с тобой, мой мальчик? — Его зрачки завершили круг и вперились в турецкий костюм, который Маддалена, поспешно маскируясь, натянула себе на грудь. Впрочем, до этого граф успел еще окинуть ее липким взглядом. — Так-так, — проговорил он, на неверных ногах шагая вперед. — Ха-ха! Моя прекрасная маска! Уважаемая гостья! Теперь-то вам не уйти от разоблачения!

Обещанное разоблачение предупредили крики, донесшиеся снизу, из Большого зала. Граф застыл в наклоне и вскинул голову. Он снова сделался похож на горного медведя, который остановился на лесной полянке и, балансируя на задних лапах, втягивает ноздрями воздух. Новые крики, стук у подножия винтовой лестницы. Еще более громкий крик — женский вопль. Граф очень медленно повернулся, раскрыл дверь, стукнулся о косяк сначала одним боком, потом другим и только после этого неуклюже вывалился в узкий освещенный проем.

— Сальвестро! — выкрикивал мужской голос меж взрывами хохота. — Нет, Сальвестро, не смей!

Через час с небольшим Маддалена (а вернее, Прицциелло) в черном домино пела перед собравшимися. Публика встретила ее безразлично. Гости устали от танцев и даже от фараона и пунша и уселись на стулья или на пол, привалившись под разными углами к стене, другие вполуха слушали пение в переднем портике или в саду — все же вместе они напоминали разбросанные части сломанного часового механизма. Как бы то ни было, выпивка кончилась: пуншевые чаши опустели, если не считать немногих треугольничков и полумесяцев — мокрых и поблекших фруктов. Остатки более крепкого их содержимого обнаруживались на плитках пола в виде липких пятен, напоминавших лужи крови на поле битвы. Кроме того, пол усеивали маски, стаканы, игральные карты, кем-то оброненные ленты и перья. Многие свечи догорели и теперь продолжали тихо тлеть, как стволы деревьев на лесном пожарище. Горничные уже принялись за уборку.

Граф исчез еще до того, как Прицциелло начал концерт. Таинственная дама в турецком костюме была, казалось, забыта, как был забыт (возможно, не с такой легкостью) и Сальвестро, которого насильственно препроводили обратно в его хижину. В какое точно время он проник в Большой зал, не ведал никто, хотя не приходилось сомневаться: именно он был виновником того, что пуншевые чаши раньше времени опустели. Когда осмелевший после обильных возлияний Сальвестро направился к танцующим, те вначале встретили его радостно. Этот необдуманный прием еще больше его ободрил, и он, схватив одну из дам (ею оказалась одетая Минервой донна Франческа), прошелся с нею в нелепом pas de deux. Движения, всплывшие из потаенных глубин его мозга, имели больше общего с прирожденными повадками рептилий или вымерших хищников, чем с безуспешными уроками французского танцмейстера. Донна Франческо возвысила было голос протеста но вошедший в раж партнер вместо ответа принялся неистово целовать ее в губы, а затем — тискать волосатой лапой ее грудь, бедра и редкостно пышный зад. Чем более шумно она сопротивлялась, тем больше воли давал Сальвестро своим нескромным желаниям. Зыбкие пики и нежные впадины ее фигуры вызвали в нем такой неумеренный интерес, что он начал срывать с них одежды. Громкому треску ткани вторили испуганные крики донны Франчески. Не смущаясь присутствием публики, руководимый бурной страстью дикарь несколько секунд сражался со своими штанами, прежде чем извлечь из них член, который своими гигантскими размерами превзошел ожидания даже тех, кто наблюдал накануне, как он почесывался перед гостями у себя в хижине.

Двое смельчаков из числа гостей уцепились за спину Сальвестро, но тот не дал себя отвлечь, а бросился на намеченную жертву, как бык, рвущийся из-под ярма. К счастью, донна Франческа успела воспользоваться их вмешательством, чтобы высвободиться, и, едва не падая, поспешила в другой конец зала, чтобы укрыться в иных, дружеских объятиях.

Когда граф, шатаясь, добрался, наконец, до гостиной, он оказался не настолько пьян, чтобы не справиться с наступившим там хаосом. Порванный костюм донны Франчески спешно починили, ей самой тоже была оказана окружающими всяческая помощь, в рот ей рекой полились сердечные капли. Сальвестро, корчась под пинками и ударами тех, чьи мужество и чувство справедливости только сейчас пробудились, был отведен дворецким и лакеем в свою хижину, где ему было назначено более подходящее наказание: на следующий день его лишили сладкого. Один из гостей, пришедший на помощь Донне Франческе и получивший за этот акт доблести Удар локтем в нос от Сальвестро, был унесен в соседнюю комнату; его путь отметили алые капли на полу.

— Пейте, — приказал граф остальным гостям. — Ешьте! Танцуйте!

Сам он, однако, не внял своему же громоподобному призыву. Он поковылял обратно вверх по лестнице; слив бурную струю в ночной горшок, рухнул на кровать и оглушительно захрапел еще раньше, чем коснулся головою матраса из гусиных перьев. Это произошло в тот самый миг, когда Маддалена запела: сперва чувствительную арию, потом мстительную и похоронную. За коротким перерывом последовала ария прощальная: