«Одного этого красного с мечом хватит на все мое войско», – пронеслось в ошалевших, пристывших извилинах Тамерлана. Сжал крепче свой меч под боком. Нет, это не меч. И тут услышал он голос Ее:

– Видишь ли ты Меня, железный хромец? Слышишь ли?

– Да, – едва выдавились из царственного рта, – вижу, слышу.

– Узнаешь ли?

– У...узнаю... Не сверкай так, ослепну... – и сквозь закрытые веки приникала необыкновенная, ослепительность от Ее головы.

– Ослепнешь. Коли слышишь, слушай, пока не ослеп. Ты вторгся в запретные пределы. Эта земля – Моя. Здесь милую и сужу только Я. Уходи. Если к полудню ты будешь еще здесь, здесь ты и останешься на веки с войском своим...

Ударило огнем из меча крылатого в лапу тигриной шкуры, вскрикнул Тамерлан, рывком назад отполз... Не было ухмыляющихся звезд, снова он лежал в своем шатре. Что это было?! Да было ли? Было. Дыра в тигриной лапе и обугленная земля в дыре, – первое, что увидел очнувшийся владыка мира. Было: все очнувшееся сознание состояло только из Ее голоса.

И уже светало.

Схватил шнур и все дергал и дергал в истеричном изнеможении и чего-то кричал. Очнулся. Увидал перед собой ошарашенных военачальников, свиту, Хаима с обоими помощниками.

– Прости меня, о, расслабившийся, все ли ты вспомнил из своего сонного видения, что мы все сейчас слышали? То, что ты нам поведал, собрав нас?

– Это было не сонное видение, Хаим. Я не спал!

– Ты спал, повелитель, я не прощу себе и прошу себе самого строгого наказания, что я не прислал тебе твою любимую наложницу...

– Я не спал, Хаим!

– Спал, повелитель! Ты спал, Тамерлан!

Удивленно воззрился на великого визиря железный хромец. Так с ним говорить не было позволено никому, даже Хаиму. Хаим бесстрашно глядел в глаза царю царей.

– Да, это говорю тебе я, твой великий визирь, который ни разу не соврал тебе и ни разу не ошибался. Кол с бриллиантами не мой кол. Ты спал, государь! И не пристало владыке мира прислушиваться к бабьим голосам, во сне приходящим. Мало ли какой мне был сон. Воин, покоритель вселенной, который прислушивается и присматривается к снам, лишится и своего шатра! Могучий Тамерлан испугался бабы в своем сне?! Моя шея к услугам твоего меча, моего подарка, но я не откажусь от своих слов!...

Бабий голос?... И вновь ожил Ее голос и послышался гул, будто от начинающегося землетрясенья:

– ...Если до полудня...

– К полудню мы должны быть у Оки, государь.

– Что? – приблизил свое лицо к лицу великого визиря – и ты ведь тоже какой-то не такой, Хаим.

– А тебе ничего не сни-лось?!

Не выдержал тамерланова взгляда Хаим, опустил глаза.

– Мне сны не снятся, повелитель, я крепко сплю... Я страшусь того решения, что зреет в тебе, о, решительный. Что скажет войско?

– Ты не спал, повелитель вселенной, врет твой великий визирь.

– Что? – Тамерлан обернулся на голос, – это ты сказал, Огрызок?

– Я готов повторить это, как Хаим готов повторить обратное. Темир Асак, великий Тамерлан, не подвержен сонным суевериям...

– С каких это пор, о великий, – яростно перебил Хаим, – Огрызок смеет перебивать твоего великого визиря?

– Он не перебивал тебя, Хаим, а на таком совете может сказать каждый, даже Огрызок. Тем более, что этот такой совет собран в первый раз. И думаю – в последний.

– Он обвинил меня во лжи! А ты меня! Коли твердишь, что я спал!

– Ты спал, о, твердокаменный.

– Ты не спал, о, разуменейший...

– Хаим, давай не припирайся друг с другом как два пьяных дервиша на бухарском базаре, дабы не постигла нас с тобой участь тех дервишей, и заодно и бухары, сметенной нашим повелителем...

В другое время Хаим рассмеялся бы такой дерзости Огрызка, даже Тамерлан прощал Огрызку его всегдашее шутовское хамство, но сейчас Хаим был свиреп и нудержимо напорист против всякого, голос подающего, говорить должен только он, Хаим, и даже этого, которого никто всерьез не принимал задушить был готов за дурное припирательство.

Не воняй свое шакальей пастью, Огрызок, сейчас не время шуток, болаганить будешь в Москве.

– Как раз именно там, Хаим, балаганить я не буду, потому что я не пойду с войском, если оно пойдет на Москву.

– Теперь Тамерлан смотрел только на Огрызка и лицо его выражало полное изумление. Пойдет или не пойдет Огрызок с войском, было Тамерлану не просто все равно, но просто такого вопроса существовать не могло. Если в 25-м тумене, в 38-м обозе сто восьмидесятой сотне, у 62-го кашевара трехсотой арбы, щенок приблудный, которому кашевар несколько раз кости, уже обглоданные, подкидывал... пойдет или не пойдет этот щенок с войском дальше, имеет для Ковара значение? А для командующего 120-б туменами? Иногда Тамерлан вспоминал Огрызка и это резко поднимало всегда его настроение, а значит и настроение и всех окружающих его. Очень любил Тамерлан в промежутках между сражениями щелкать по носу Огрызком высококровных и осанистых членов своей свиты. Например, в последний раз очень развеселила всех пропажа фамильного перстня у бывшего наследника у бывшего эмирата... забылось вот название эмирата, уж больно много их было, спер перстень, естественно, Огрызок (больше просто некому) и, уже почти уличенный, подсунул его в карман бывшему наследнику бывшего харезмшахства. Потом, вместе, оба наследника отлавливали Огрызка на предмет совместного побития его (убивать Огрызка Тамерлан категорически запретил), так и и не отловили и в этом отлавливании и состояло веселие Тамерлана и его свиты. Двадцать языков знал Огрызок и на всех языках этих его звали только Огрызком. Не сговариваясь. Про себя он говорил так: я сижу на пирамиде жизни, как на Тимуровом колу, слезть с него нельзя, с него можно только вынуть, – мертвого, ха, ха, ха. Пирамида жизни состояла из подлости, ухватистисти, бессовестности, сверхлукавства и сверхненависти к окружающему мира и населяющим его людям. Высота пирамиды, не досягаема ни для кого, кроме Огрызка. И – сверхжажда отомстить окружающему миру и населяющим его людям за такую его жизнь, проткнутую пирамидой, за самого себя, такого, какой есть. Все дество безпризорничал, воровал, был постоянно (и за дело) бит, бил сам, оттачивал мастерство мошенника, (отточил до невероятия), сам себя продал в мальчуковый гарем сарацинского купца, потом купца того сжег вместе с гаремом и кораблем в багдатском порту, потому, в том же порту поджигал с успехом корабли конкурирующих купцов (кто больше заплатит, того поджигал чуть позже), погорел на попытке поджега индийского корабля, удалось бежать, потратив на побег все заработанное, потом промышлял на великом шелковом пути в качестве разбойника, предводителя шайки разбойника, начальника караванной стражи против разбойников, был бил и разбойниками и купцами и охранниками, дорвался до должности советника одного приуртышского хана, которого и продал вместе с ханством Тамерлану, в чем Тамерлан совсем не нуждался. Обещал, что стравит двух мелких ханов меж собой на потеху повелителя вселенной, что и сделал с успехом. Хохоча, Тамерлан наблюдал побоище двух несчастных войск друг против друга, кончившихся полным истреблением друга друга. Никогда так не хохотал Тамерлан ни до ни после, наблюдая неуклюжее единоборство дерущихся друг против друга скотоводов, дерущихся не пойми за что, за хохот Тамерлана над ними. Так и прилип с тех пор Огрызок к Тамерланову войску, время от времени веселя повелителя вселенной какой-нибудь уникальной свой выходкой, размер подлости которой даже Хаима заставлял головой покачивать и смеяться: ну, Огрызок, спорить готов, что нет больше такого подлеца (на кол сяду добровольно, коли найдется) в той вселенной, которая уже завоевана...

– Так ты сказал, Огрызок, что не пойдешь со мной в Москву? Или я ослышался? – Тамерлан подходил к Огрызку мягкой, демостративно полукрадущейся походкой. Для кого бы-то ни было, к кому вот так шлет Тамерлан это означало только одно – стопроцентную смерть от тамерланового меча, рукоятку которого он всегда сжимал правой рукой, когда вот так подходил к своей жертве.