Как мне нравится слышать это «работают» от штатского! Гребаный зомбоящик всем забивает головы отравой.

— Бедный Альберт! Без меня твоя жизнь лишится смысла…

— Апостол, ты зря так несерьезно. Их нельзя недооценивать — до сих пор так и не смогли выкорчевать. И знаешь почему? Посмотри на любой школьный двор, поймешь. Мы — прирожденные мелкие наци.

Ну да. Я никогда не верил в чушь про маленьких невинных ангелочков, даже когда сам был одним из них. Дети — мелкие злобные засранцы. Неумехи. И пьянеют мгновенно.

— Нехило — Гитлер в ипостаси Иисуса.

— Я же тебе говорил: верить можно в любую чушь. Главное — обертка поцветастее.

Да уж, иногда откровение падает на рассудок кирпичом, и интеллект плавно уходит в пятки. Какой же я был идиот! Аж волосы дыбом встали.

— Ага, ага, теперь дошло. Значит, главный грех у них…

— Смешение рас! — ожидаемо провозгласил Альберт.

Люди повернуты на чистоте. Я одно время встречался с Брендой Окпозо, профессором социальной психологии, преподававшей религиоведение в Нью-Йоркском университете. Красивая и злоязыкая — как раз по мне девочка. У нее постоянной ставки не было, ей платили за часы преподавания, и я безудержно зубоскалил над ней, обзывая «почасовой» и норовя заплатить. Так вот, она сказала: в человеческом мозгу есть специальные области, ответственные за соблюдение чистоты. Даже когда мы ничего не знали о микробах, уже их инстинктивно избегали. После явились культура и педагогика, и в детях теперь можно воспитать глубочайшее, до тошноты, отвращение к чему угодно.

Мы все просто свихнулись на чистоте.

Смешно, но разошелся я с доктором Брендой Окпозо из-за пустякового спора о презервативах, переросшего в глобальную ссору. Я острил тогда, болтая с приятелями: «Сбрендила девушка». Вбила в голову, что презервативы — еще один культурный вывих, следствие патологического пристрастия общества к чистоте. И конечно, лучший способ избавиться от резинового ярма — отдаться врачам: пусть вовсю колют вены и берут кровь на анализ. А гондоны — в окно. Я в то время был на мели, в полном прогаре. Она предлагала заплатить, а я из гордости не согласился. На прощанье сказала: «Поверить не могу: ты предпочел мне резинку для члена».

И ушла. Случилось это 3 октября 2002 года. На удивление, не такой уж плохой день. Никакой, в общем-то. Слишком абсурдный, чтобы быть плохим или хорошим.

Я наклонился, чтобы поговорить с Ноленом через щель в стеклянной перегородке, разделявшей салон.

— Калеб, у меня пара вопросов. Можно?

В зеркале заднего вида я увидел его лицо и понял: знает он, о чем хочу спросить. Подслушал ведь мой разговор с Альбертом. Заерзал нервно, глаза забегали.

— Спрашивай.

— Почему ты не рассказал нам ничего о Церкви Третьего Воскресения?

Он не ответил. Я посмотрел на Молли — та усмехнулась.

— Э-э, — выдавил наконец шеф Нолен, а взгляд его заметался перепуганным зайцем. — И что такого… э-э… в церкви?

Не хочет. Просто и банально не желает говорить. Вдруг дошло: да мы же с Молли в ловушке, заперты в отсеке для арестованных!

В памяти всплыла первая встреча с Ноленом — как он сидит за столом и исповедуется мне, случайному незнакомцу: «Знаю, звучит нелепо. Но когда долго живешь в наших местах, начинаешь… э-э… догадываться про некоторые вещи, смутно, но догадываться. Что-то в ней не то… посмотришь… и чувствуешь: она в опасности. Будто она из породы вымирающих зверей».

Думаете, запоздалое прозрение вроде этого — свидетельство профессиональной непригодности? Полагаете, что частные сыщики должны все знать, предвидеть и быть готовыми к сюрпризам? Я стал сыщиком не потому, что крутой, умею нравиться и не нуждаюсь в диктофоне. Спасибо Голливуду, забивающему головы херней. Я думал: эх, какая жизнь интересная у частных сыщиков, всё тайны да неожиданности. Зря думал. Это скука и еще раз скука. Люди всегда делают одно и то же, даже стараясь друг друга извести.

Да, поимели меня. Хоть и твержу себе: «Будь начеку», хоть и лелею паранойю, придумав кучу неприятных окружающим мелких трюков, чтобы напоминать себе о мерзости, таящейся под самой благостной наружностью, — теперь вот сам шагнул в клетку. И еду на убой. Ох как просто повестись на видимость, в особенности если она льстит самолюбию. Когда коп звонит в 11.38 вечера и просит помочь разобраться с новыми обстоятельствами вашего дела, как вы поступите? Готов спорить: вскочите, захлебываясь от восторга, крикнете себе: «Поторапливайся, Ватсон!» — и броситесь в клетку патрульной машины.

Вот же гадство.

— Калеб, я не про это спрашивал. Я интересовался, почему ты мне никогда про них не говорил?

Хрень какая, он же говорил! А я не понял и посчитал его идиотом.

Дерьмо, просто куча дерьма!

Я же нарочно спровоцировал преподобного Нилла, чтобы подтолкнуть его к действию. А тут захотелось потрахаться — и все испортил. Как обычно, мистер Мэннинг, как обычно. Гребаный Джеймс Бонд за вычетом стиля и класса. Ведь еще когда в первый раз говорили, Нолен поминал фанатиков. Если бы я прокрутил разговор в голове, задумался, разложил по полочкам — все бы стало ясно. И вот сижу в клетке за спиной Нолена, а этот скот не иначе как из верных чад преподобного Нилла.

Иначе с чего он из кожи вон лез, старался показать: он ни при чем и с фанатиками дела не имеет?

— Я не понимаю, о чем ты, — сказал Нолен, улыбаясь фальшиво.

Наглый засранец.

Притормозил у светофора — их в Раддике раз-два и обчелся. Молли украдкой подергала дверь. Заперто, само собою.

— Хорошо, Калеб, я объясню. Красивая белая девушка Дженнифер любит потанцевать с лучшим другом, симпатичным черным парнем. А танцуют они в баре, куда частенько заглядывают фанатики-сектанты, верящие в превосходство белой расы. А в секте этой заправляют бывшие зэки, вербующие сторонников на твоей территории. И вдруг — бац! — белая девушка исчезает…

Говоря все это, я отцепил телефон от пояса и протянул Молли, ухватившей его, будто малолетний обжора кусок цыпленка из «Макдоналдса». Калеб ответил не сразу, и в тишине «подробное сообщение» Молли на автоответчик редактора «Пост газетт» показалось неуклюжим блефом.

— Да, мы сейчас с шефом полиции Калебом Ноленом, его имя — Калеб Нолен, и мы направляемся в отделение…

Я уставился на зеркало заднего вида, глазея на Калеба будто рассерженный ангел-хранитель. Нолен глянул мельком в зеркало, отвернулся…

— У меня дочка, — вдруг выпалил он, — Синтия. Ей семь. Она красивая… красивей, чем… ну, не знаю… Очень симпатичная. Месяцев восемь тому назад мне позвонили анонимно. Сказали: бродяга лезет в дом. Далеко, на другом конце города. Оказалось — ложная тревога, но я на сорок пять минут опоздал забрать Синтию из школы, у нее был урок плавания. Когда наконец приехал, оказалось — ее уже забрали и отвезли домой… помощник тренера отвезла. А она — верная прихожанка преподобного Нилла.

Глянул в зеркало, и я впервые увидел в его глазах настоящую ярость.

— «Третьи», — процедил он, не отводя взгляда. — Мы их зовем «третьи».

Отвернулся, посмотрел на дорогу.

— Они хозяева этого города.

Нолен остановился у сияющего люминесцентным светом полицейского участка, поставил машину на парковке. Радио затрещало: вызов, мелкая бытовая чепуха. Нолен не обратил внимания. Мурашки на моей спине поутихли, но я вздохнул с облегчением лишь тогда, когда Нолен распахнул двери машины. Может, истерика у мотеля случилась как раз потому, что он испугался за семью. Ведь признался же почти открытым текстом: Ниллу есть чем давить на него.

Повернулся к нам, начал объяснять уже спокойнее, тоном почти извиняющимся. После того случая с дочерью поискал информацию про Нилла. Оказывается, преподобный в самом деле — рукоположенный священник. Калеб думал, как бы опозорить его перед паствой, но пастырь стоил своих чад — сидел в тюрьме, имел обширные связи и в «Арийском братстве», и среди «Ангелов ада». Когда Дженнифер пропала, Нолен посчитал его главным подозреваемым.