— А это что? — спросил я наконец, показывая на сумку.
— Хороший вопрос.
Улыбнулся, сощурился — дым в глаза лез — и потянул за молнию. Глянул в черный открывшийся зев, покачал головой, медленно, как южане обычно делают, демонстрируя отвращение. Шон вырос в Чаттануге, штат Теннесси, и пить «Джек Дэниелс» начал с девяти лет. Папаша его работал как раз на дэниелсовой винокурне.
— Ох ты дерьмо! — сказал, качая головой в облаке синеватого дыма. — Всю попортили.
— Всю? — повторил я в ужасе.
— Говенное дело. Мясо мясом.
— Кто?
Он так кривился, будто ему руку выкручивали.
— А то не знаешь? Мертвая Дженнифер!
Я редко вижу сны, но когда вижу — это имя частый гость до сих пор. У меня скверные, погибельные сны — как все, оставшееся от войны.
Я проснулся по-настоящему. Вскочил, зашарил по тумбочке, нащупывая сигареты и зажигалку. Закурил в темноте, глядя на оранжевый раскаленный уголек над тенью руки.
И думал: каково это — поджечь мир и изнутри, и снаружи?
Среда
Почти всем весна нравится — за исключением отдельных мутантов, обожающих зиму и дохнущих от рака, когда она кончается. Я весну очень люблю, но по особым причинам. Большинству нравится, когда отступают холода и просыпается зелень. А я люблю, когда показывается все скрытое снегом дерьмо, от размокших бумажных стаканчиков до кучек собачьего кала.
Зима — время забыться. Весна — время памяти во всем ее роскошном уродстве. Весна напоминает мне меня. Забавно, правда?
С какой стати разговоры про зиму и весну среди сухого пенсильванского лета? А с той, что для меня Раддик — застывший город, замерший в зимней тишине. Его бы разморозить.
Завтрак прошел скучно. Молли пыталась начать разговор, но я по утрам обостренно неприятен, и болтовню ни о чем со мной лучше не затевать. Мне надо заправиться кофеином. Лошадиной дозой.
Объяснять я Молли ничего не стал. Дал в руки карту, усадил в рокочущий «фольк» и велел работать штурманом. Поколесил в окрестностях Усадьбы «системщиков», пригляделся и приступил. Припарковался стратегически выгодно, на самом углу, взял распечатанные Кимберли плакаты с фото мертвой Дженнифер — того самого фото, выданного Бонжурами, — и начал обход. От двери к двери, с озадаченной шатенкой по пятам, с официальненькой такой папочкой в руках, с конвертиком. Эдакий клерк при гроссбухе.
— Добрый день, мэм. Извините за беспокойство. Я собираю деньги в пользу семейства Бонжур, чтобы помочь им оплатить частного сыщика для расследования исчезновения их дочери.
— Ох, да, да. Я в новостях видела. Это ужасно, ужасно!
После чего я обычным манером завожу разговор.
Так я практикую размораживание городов — весеннюю оттепель.
— Да что ж ты делаешь? — возопила наконец Молли пронзительно.
Странно: так спокойно все прошло, а когда вернулись в машину и я принялся перегружать добычу из конверта в тощий бумажник, ее проняло вдруг.
— Совмещаю приятное с полезным, — ответил я, подсчитывая добычу.
Сто семьдесят четыре бакса — неплохо для утра.
— Тебе раньше не приходилось заниматься ничем подобным?
— Чем заниматься? Чем? Да это же бессмысленно!
— Для тебя — возможно.
На ее лице появилась гримаса, мною классифицируемая как «типичное женское отвращение». Когда ничего не забываешь, удобно классифицировать, раскладывать мир по полочкам. Я ж могу точно описать, взвесить и оценить даже то, что вы считаете мимолетным и неуловимым. И выражения лица, и вздохи, подмеченные и тут же забытые вами, для меня солидные явления природы, узнаваемые и повсеместные. Настолько значимые и узнаваемые, что я временами и человека за ними не вижу.
«Типичное женское отвращение» — деликатная, но мощная смесь нетерпения, отчаяния и раздражения. Дескать, за что мне все это и как таких свиней (мужчин, то бишь) можно терпеть и любить, а ведь терпишь и любишь. «Типичное женское отвращение» — старый мой знакомец. Я даже не удержался и ляпнул, улыбаясь: «Ну, как поживаешь?»
Спугнул. Знакомец исчез, сменившись другим старым приятелем — «нетипичной растерянной злобой». Глаза чуть ли не до белков закатились, лицо — будто тарелку ляснула об пол, крича что-то вроде: «Спрячь нож, придурок!»
— Как поживаю? Как я поживаю?! Да я поддалась психопату, сделавшему меня пособником мошенничества! И как, по-твоему, я могу поживать?!
Ох уж эти шатенки!
— Мошенничества? Я всегда так работаю по пропавшим.
— Эта милая процедура у тебя называется «поиском информации»?
Странно, но сарказм меня зацепил. Я редко бываю понят, да и колкостями не удивить, привык. Но от этого они не становятся приятней.
— Да, поиск информации. Неплохое определение. Не хуже прочих.
— Где ж тогда твой диктофон? Где блокнот с заметками?
Я картинно усмехнулся и постучал пальцем по лбу.
— Боже мой! — сказала, будто лох, который подписал все бумаги и только после этого начал соображать, что его кинули.
— Серьезно — я не забываю ничего.
— Да ну?
Дескать, ври-ври, да не завирайся.
Я покачал головой, потянулся за сиденье, достать из рюкзачка самокрутку. Столько старых друзей пожаловало — повод устроить вечеринку. Молли окаменела от ужаса, я закурил, затянулся глубоко и сладострастно.
— Не веришь? — просипел, стараясь не выпустить драгоценный дым.
— Нет, мистер Апостол, я вам не верю.
Мои мозги поплыли, качаясь, по сладкому морю травки, и я с наслаждением продемонстрировал свои способности. Задумайтесь, ведь забавная штука: когда вам запись разговора крутят и вы узнаете — да, именно так я и говорил! — ведь откуда-то это узнавание всплывает. Вопрос: откуда?
Я вспоминал имена, адреса, затем пересказывал разговор. Даже изобразил, как престарелая миссис Тоес подняла палец, якобы наставительно, а на деле прикрывая оволосение под носом, и как Большой Джон Рекки постоянно кивал, будто соглашаясь с каждым словом.
Молли остолбенела. Хотя, пожалуй, «остолбенела» — слишком слабо сказано для описания выражения ее лица.
Я изобразил улыбку утомленного суетой сверхчеловека, картинно постучал пальцем по виску.
— Зря ты так изумляешься, — заметил я. — Лучше подожди, пока я член достану.
Это я серьезно, кстати.
Она заржала. Как-то по-кобылячьи слишком, на мой вкус. Но заразительно и симпатично. В общем, я решил: Молли Модано мне нравится.
Разбирается она в мужчинах.
Затем посыпались вопросы. Миллион. Все они так, когда узнают. Молли забавно крутила головой при разговоре, словно в мультипликации, туда-сюда, и не кивок, и не покачивание — что-то среднее. А глаза ее поблескивали синевой и зеленью.
Расспросы не прекращались. Тут была и череда: «Неужели правда, все-все?» И парочка: «Ах, мои мозги — такое решето!» И неизбежное: «Круто!» На что я отвечал стандартно: «Не очень».
— Боже ж мой! — вдруг охнула. — Да ты ведь слышал уже все эти глупые вопросы! Миллион раз, наверное? Ничего не забывать… небось кажутся такими избитыми… все разговоры с людьми…
И еще один старый приятель женского пола: «слезливая жалость», смешанная с душераздирающей дозой «чисто женского сочувствия».
— Неудивительно, — пробормотала Молли, отвернувшись. — Вот же черт!
Я тем временем поворачивал, ехал, сигналил и снова поворачивал. Молча — кое-кого из старых приятелей лучше не приветствовать.
Когда обходишь дома посреди рабочего дня, ожидаешь найти большинство дверей закрытыми. Но на удивление много людей сидят дома. Как они зарабатывают на жизнь — вселенская тайна. Должно быть, государство щедро раздает пособия. По инвалидности, по безработице. А еще страховка, алименты. И хакерство.
Ожидаешь и хамства — как же иначе со слоняющимися от двери к двери, выпрашивающими? Презренный ведь народишко. Однако же нет: на удивление многие домоседы искренне радуются, обнаружив попрошайку у своих дверей. Наверное, скучно донельзя валяться в одиночестве весь день на кушетке, скребя в паху.
