Другой голос, мягкий, словно бы смазанный жирком, перевел эти слова на русский.

– Предупредили их, господин офицер, – оправдываясь, заговорил полицай. Теперь Гумилев мог его рассмотреть – это был полноватый мужик лет тридцати пяти, с лицом, круглым как блин. – Кто-то спугнул. Этот как начал по нам палить, Мыколу сразу насмерть, Яна тяжело ранил... Пока его брали, второй ушел. Но его ловят, господин офицер, там Потап со своими собачками, возьмут они его...

«Черта с два, – подумал Лев злорадно. – В жизни вам Теркина не взять!»

– Довольно, – немец взмахнул рукой. – Это уже вторая проваленная вами операция, Савелий. Ладно, с вами я разберусь позже. А сейчас – в подвал его, живо!

В подвале, оборудованном наподобие спортзала, с Гумилева сорвали рубашку и брюки, и так, голого, прикрутили к шведской стенке. Лысоватый толстяк в цветастой рубахе принес откуда-то настольную лампу и направил в глаза Гумилеву.

– Вы говорите по-немецки? – спросил офицер, подходя вплотную к распятому на шведской стенке Льву. – Да или нет?

«Если вас захватят в плен, – учил их Жером, – вам нужно придерживаться той тактики, которая даст вам максимум преимуществ. Немцы могут попробовать перевербовать вас – в этом случае знание их языка может оказаться большим плюсом. Но не исключено, что вы окажетесь в ситуации, когда знание немецкого лучше скрыть – допустим, когда допрос ведут два офицера, и из их разговора можно почерпнуть какие-то важные сведения. В общем, действуйте по обстановке».

«Перевербовывать меня вроде пока никто не пытается, – подумал Гумилев. – Так что выпендриваться, пожалуй, ни к чему. Буду косить под дурачка».

– Не понимаю я, – пожаловался он, – чего вы от меня хотите-то?

– Говорит, что не знает, – перевел толстяк в цветной рубахе.

– Царицкий, скажите ему, чтобы не вздумал отпираться и лгать. За каждый неправильный ответ он будет получать удар железным ломиком – по ногам и рукам.

Усилием воли Гумилев заставил себя никак не отреагировать на эти слова, хотя внутри у него все сжалось от страха. Только когда толстяк закончил переводить, он позволил себе дернуться. Офицер удовлетворенно кивнул.

– Скажите ему, что это не все. Если я не получу ответа на интересующие меня вопросы, ему придется познакомиться вот с этим.

Тонкий стек офицера похлопал по черному кожуху стоявшей в углу динамо-машины.

– Электроды присоединяются к различным чувствительным частям тела, затем на них подается ток. Обычно люди, к которым применяют эту машину, выдерживают не больше пяти минут.

Толстый Царицкий перевел все в точности. Потом со змеиной улыбкой добавил:

– А электродики-то мы обычно в одно только место и лепим. Пять минут – и готова яичница! Ну, будешь говорить?

– Я себе не враг, – прохрипел Гумилев.

– Тогда начнем, – бесстрастно сказал офицер. – Дано: мы знаем, что в деревню вас привели люди, связанные с партизанами. Вопрос – вы тоже партизаны?

– Нет, – Лев замотал головой. – Я не партизан. Я боец Русской Освободительной армии...

– Савелий, – недовольно проговорил офицер. Круглолицый полицай выступил из тьмы и ударил Гумилева ломиком по пальцам. Ударил несильно, даже не замахиваясь – но боль была такая, что у Льва из глаз брызнули слезы.

– Поясняю, – сказал офицер. – Ты должен отвечать только на заданные вопросы. Я пока не спрашивал, кто ты такой. Отвечай коротко и правдиво, ясно?

– Ясно, – выдохнул Лев.

– Второй, который был с тобой – он партизан?

– Нет! – ему показалось, что Савелий опять занес ломик. – Да нет же!

– Спокойно. Как вы оказались среди партизан?

– Мы заблудились. В лесу нас схватили какие-то люди. Мы не знали, что это партизаны.

Офицер поморщился.

– Савелий!

На этот раз удар был сильнее. Перед глазами Льва завертелись черные круги.

– Я хочу слышать правду. Ложь означает немедленное наказание. Klar?

«Сволочь, – подумал Гумилев бессильно. – Проклятая фашистская сволочь!»

Еще минуту назад он был готов изложить офицеру свою легенду, признаться в дезертирстве из рядов РОНА и даже выразить желание сотрудничать с немецкой администрацией. Все это было предусмотрено планом Жерома. Но сейчас тактика допроса стала окончательно ясна ему: офицер хотел, чтобы Гумилев выдал местонахождение и связников партизан. И только после этого, вынудив пленника к предательству, собирался перейти к выяснению прочих вопросов.

– Вот что, – сказал он, чувствуя, как немеют губы, – иди-ка ты к такой-то матери, фриц вонючий. Ничего я тебе больше не скажу.

– Это было предсказуемо, – у немца дернулся уголок рта. – Савелий, подключай динамо-машину.

«Ну, вот и все, – подумал Гумилев. Страх куда-то исчез. Он вообще больше ничего не чувствовал, одну только ненависть к этой черной швали. – Жаль, только двоих подстрелить успел».

Савелий подтянул к шведской стенке два провода с электродами. Лев рванулся, но руки и ноги были прикручены на совесть.

– Не дергайся, голуба, – Царицкий расплылся в широкой улыбке. – Бесполезно. Знал бы ты, как я люблю смотреть на это дело! Веришь, аж слюнки текут!

– Молчать! – брезгливо оборвал его офицер. – Савелий, минимальный ток.

«Не буду кричать, – подумал Гумилев. – Ни за что не буду!»

Когда Савелий в третий раз крутанул ручку динамо-машины, он закричал.

– Я повторяю свой вопрос, – сказал немец, – как вы оказались среди партизан?

«Надо потерять сознание, – сказал себе Лев. – Тогда они ничего от меня не добьются».

Этой наукой он тоже овладел в Крестах. Чтобы не стать падлой и стукачом, приходилось доводить следователей до бешенства – тогда удар ножки от табурета гарантировано отправлял упрямца в беспамятство.

Но сейчас сознание, как нарочно, не спешило его покидать. Ему было очень больно, однако боль, как это ни ужасно, была терпимой. Офицер и его подручные превосходно владели своим ремеслом; по сравнению с ними следователи из питерского Большого дома казались неумелыми школьниками.

– Я буду спрашивать, пока ты не ответишь, – терпеливо проговорил немец. – А ответишь ты все равно. Савелий, пять оборотов.

Льву показалось, что глаза его вылезают из орбит – боль распирала черепную коробку, как поднявшееся дрожжевое тесто. Взгляд его случайно упал на Царицкого – толстый переводчик тяжело дышал, облизывая языком пухлые красные губы. Гумилева затошнило.

– Я знаю, что в лесу есть партизанские отряды, – немец подошел к нему и ткнул стеком под подбородок. – Мне нужно знать, зачем партизаны понадобились вам. Для этого я задаю наводящие вопросы. Как вы нашли партизан?

– Нашли, – просипел Гумилев, – шли-шли и нашли...

– Он издевается, господин оберлейтенант, – притворно огорчился Царицкий.

– Семь оборотов!

«Консорция, – повторял про себя Лев, – консорция палачей... Извращенцы, садисты, маньяки – все, кто в нормальных условиях прятался бы от правосудия и совершал преступления втихомолку – теперь, при фашистской власти, могут смело воплощать свои мечты и фантазии в жизнь... и никакого наказания им за это не будет, напротив...»

Новая вспышка боли оборвала мысль. Подвал качнулся и поплыл куда-то в сторону, но тут же вернулся на место.

– И еще раз: откуда вы узнали, где находятся партизаны? Вам кто-то сказал? Кто?

Гумилев проглотил вязкую слюну.

– Дед Пихто.

Офицер выслушал объяснение Царицкого и первый раз за все время допроса улыбнулся.

– Ты, вероятно, думаешь, что можешь играть в героя долго. Однако это не так. – Он посмотрел на часы. – С момента начала допроса прошло три минуты. Уверен, что тебе они показались вечностью. Через пять минут ты будешь выть и умолять меня выключить ток. Через десять – расскажешь все, что знаешь, и все, чего не знаешь, тоже. За это время ты пройдешь через все муки ада. Скажи – ты все еще хочешь играть в героя?

Лев поднял голову и посмотрел в холодные голубые глаза оберлейтенанта.

– Níl mortаlibus аrdui est, – пробормотал он хрипло. Офицер озадаченно уставился на него. Как и предполагал Гумилев, оберлейтенант не знал латыни.