Только мы часовых уложили, как из темноты выходит наш капитан, показывает нам большой палец и спокойно так поднимается на крыльцо. И заходит в дом, даже не постучав.

Ну, думаю, сейчас начнется. Жду стрельбы, криков, грохота опрокинутой мебели. Все ж таки партизан там четверо — а Сашка-то наш один.

Но в доме тихо. Голоса какие-то бубнят, но на ссору явно не похоже. Проходит минут десять, дверь отворяется и выходит на крыльцо разлюбезная моя Оксаночка.

— Заходите в дом, товарищи, — приглашает. — И парней наших с собой берите.

Тут-то я и пожалел, что своему врезал. Потому что пришлось мне поднимать его, бесчувственного, и тащить на себе в дом — а было в нем пудов семь, не меньше.

Смотрю — стол накрыт что надо. И картошечка отварная, и огурцы соленые, и капуста квашеная, и яйца вареные, и сала шматок с прожилочками мясными — в общем, полный разносол. Ну, и бутылка, конечно, зря что ли ее хозяйка из баньки тащила? И народ, что за столом сидит, серьезно так закусывает. А капитан наш, Шибанов, сидит на почетном месте и сияет, как новенький пятак.

— Знакомьтесь, — говорит, — товарищи партизаны, это мои друзья и братья: Василий и Лев. Вы не серчайте, что они ваших пацанят немножко помяли, очень уж нам было желательно без стрельбы обойтись.

Парнишка, которого Лев окучил, глазами хлопает этак жалобно — сказать-то не может ничего, во рту у него портянка торчит. А мой и глазами даже хлопать не в состоянии, висит на мне, как мешок с картошкой.

— Эгх-м, — говорит тут лысый, как коленка, мужик с густыми, словно усы, бровями. Вот сколько раз я замечал — у лысых что усы, что борода, что брови — растут порой, как грибы после дождя. Почему так? Ну да ладно, не о том сейчас. — Эгх-м, что же это такое происходит, товарищи? Стеценко, Артюх! Это же форменное безобразие! Как вы могли дать себя спеленать, как младенцев, честное слово!

— М-м! — мычит парнишка с портянкой во рту. Мне почему-то сразу показалось, что это Артюх. — М-м-м!

— Вынь кляп, Николаич, — говорит Шибанов.

И по голосу его я понимаю, что он сейчас — работает! Просто по тому, как он это сказал, по таким чуть певучим ноткам в голосе, по каким-то мелочам, на которые несведущий человек и внимания бы не обратил — а я-то вижу. И, конечно, прием, нам оказанный, тоже требует какого-то объяснения. Допустим, поверили они, что мы из Москвы прилетели спецзадание выполнять. Но, во-первых, поверили как-то слишком быстро, что само по себе уже подозрительно. А во-вторых, мы вон их часовых сняли, а нас никто за ущерб и побои ругать и не собирается.

Ну, думаю, друзья партизаны, попали вы в переплет. С нашим капитаном не очень-то пошуткуешь…

И вдруг меня как молнией жахнуло.

За столом — четверо мужиков. Плюс еще Оксана, бой-баба. И всех их, получается, Сашка наш моментом захомутал! Это тебе не фрица желторотого заарканить. Пятерых одним махом! Растет у капитана силища-то его, аж жутко становится.

Между тем Николаич портянку-то вытащил, и парнишка этот как закричит дурным голосом:

— Засада! Михал Терентьич, тикайте, это засада!

— Дурак ты, Артюх, — говорит лысый. — Это наши люди, разведчики из Москвы. И хватит орать, а то тебя аж в Виннице слышно.

Парень глаза выпучил, но замолчал. А лысый поднимается из-за стола, отдает мне честь и представляется:

— Начальник штаба партизанского полка старший лейтенант Титоренко.

— Старшина Василий Теркин, — отвечаю.

Ну, так вот и познакомились.

Утром она проснулась одна. Отто ушел еще до рассвета — она смутно помнила, как он поцеловал ее на прощание, но это могло быть и сном. Катя сбросила ноги на золотой от щедрого августовского солнца пол и пошевелила пальчиками. Ей было хорошо. Так, наверное, чувствуют себя кошки, греясь на припеке.

На столе лежала записка — обрывок бумаги с колючими немецкими буквами. «В шесть вечера будь на старом месте. Флиртуй с К. Жди». Все коротко и ясно. Старое — бильярдная. К. — Рихард Кох. Ждать надо было то ли связника от партизан, то ли самого Отто. Записку она сожгла на свечке, пепел собрала в кулечек и выбросила в уборной.

Было воскресенье. До шести нужно было чем-то себя занять. Катя не представляла себе, что делают СС-хельферин в выходные дни. Загорают и купаются? Собирают цветы? Штудируют устав?

— Моей легенды хватит максимум на неделю, — предупредил ее Отто. — У меня хорошие документы, не вызывающее подозрений прикрытие. Предписание всем медицинским службам и городской администрации оказывать мне всяческое содействие. Но какому-нибудь особо рьяному чиновнику из службы безопасности может прийти в голову запросить Берлин. Беспокоить группенфюрера Конти лично, никто, конечно, не станет. Имперская служба здравоохранения — неповоротливая бюрократическая структура, так что ответ придет дней через пять, не раньше. Но надо быть готовым к тому, что он все-таки придет.

— Что ты успеешь сделать за пять дней?

— Многое можно успеть сделать за пять дней. Найти лазейку в отделе «Иностранные армии Востока». Узнать, когда и как приезжает в Вороновицы Гитлер. Дождаться, пока наши наладят связь с партизанами. Пять дней — это очень много.

Отто оказался прав. Дни тянулись невыносимо долго.

Как ассистентка гаупштурмфюрера Нольде, Дайна Кайните должна была помогать ему в работе. Дел у нее, правда, было очень немного. Первые два дня она исправно ходила в винницкую больницу и занималась сортировкой медицинских карт. Медперсонал относился к ней почтительно — видимо, всех пугала ее серая эсэсовская форма. Кате было неприятно смотреть, как ее соотечественники пресмыкаются перед фашисткой, но Дайна воспринимала такое отношение как что-то само собой разумеющееся. Вообще она довольно быстро привыкла к правилам, установленным на оккупированных территориях. Армейцы молчаливо признавали превосходство СС. Хиви лебезили перед теми и другими. Для местного населения даже хиви, к которым сами немцы порой относились с презрением, были привилегированным сословием. Исключения встречались, но крайне редко.

Сама Дайна занимала промежуточное положение между хиви и немцами. Благодаря Отто, все обращались с ней как с чистокровной немкой, но она очень остро чувствовала всю непрочность своего статуса. Порой Клейнмихель, посверкивая своими очками, смотрел на нее так, как будто перед ним сидела не СС-хельферин, а обычная славянская девушка, с которой представитель высшей расы мог сделать все, что угодно.

При мысли о том, что сегодня вечером ей предстоит снова любезничать с Клейнмихелем, Хонером и Кохом, ее замутило. Скорее бы уже вернулись ребята!

Пока никаких известий от ушедших в лес бойцов группы «Синица» не было. Каждый вечер Дайна отправлялась на прогулку по городу — все время выбирая новый маршрут. Но город был небольшим, поэтому вряд ли могла вызвать подозрение ее привычка всякий раз проходить мимо сложенной из красного кирпича водонапорной башни на углу улицы Котляревского. На восточной стене башни, на уровне человеческого роста, углем была начерчена свастика. Связник от партизан, появившись в городе, должен был нарисовать рядом со свастикой восходящее солнце.

Но дни шли за днями, а свастика чернела на стене башни в гордом одиночестве. Отто говорил, что оснований для беспокойства нет, но с каждым днем это молчание пугало Катю все больше. Она скучала по балагуру Теркину и даже по этим двум балбесам, Льву и Сашке. Все-таки нечестно со стороны Отто было бросать ее здесь совсем одну.

Катя оделась и вышла во двор. Галина, как обычно, работала в саду — собирала крупные наливные яблоки в большие плетеные корзины. Скоро потащит их на базар, а вечером будет жаловаться, что торговли совсем не стало. Ну, правильно — кто станет покупать яблоки, когда в каждом хозяйстве по нескольку десятков яблоневых деревьев? Немцы? Но им проще зайти в любой понравившийся дом и потребовать самых лучших яблок. Платить при этом, понятно, не обязательно.