Малолитражка была в то время нашей семейной машиной. Приходилось пользоваться тормозным башмаком, чтобы остановить машину на подъеме и на спуске. Однажды мама позабыла об этом, и машина завершила пробег пятьюдесятью метрами ниже, упершись в ворота чужого гаража. «Мне стоило такого труда раздобыть этот башмак, — сказал ей отец. — Придется порыскать на всех барахолках, чтобы найти другой!»

Такой уж он был человек!

Наш деревенский домик одиноко стоял на опушке леса на склоне большого земельного участка. Поскольку нас не раз грабили, мы тщательно запирались на ночь. Отец приезжал к нам после спектакля. Он спускался по аллее с револьвером в руке, как в гангстерском фильме, а нам велел никогда не встречать его. Он очень рисковал, имея оружие, — шла война в Алжире, теракты ОАС следовали один за другим, и полицейские патрули появлялись повсюду. Однажды ночью его задержали. Разыграв сценку, он сумел отвлечь внимание полицейского, который мог обнаружить револьвер, спрятанный под платком в бардачке… Дом был буквально нашпигован маленькими пушками, стрелявшими холостыми снарядами, на случай, если бы кто-то попробовал влезть в окна. Только отец умел их отключать. В его отсутствие мы жили с закрытыми ставнями. Потом он заменил эту систему более современной сигнализацией. Выключавшее ее устройство находилось снаружи, за пустыми бутылками, которые надлежало убрать, прежде чем вставить ключ в скважину. Пару раз, нагруженный пакетами, он забывал выключить эту систему, и поднимался вой, как при воздушной тревоге. Заткнув уши, он тотчас выскакивал на двор, разбрасывая и разбивая по пути бутылки. Но, вспомнив, что оставил ключ в машине, первый начинал хохотать, ругаясь на чем свет стоит.

Через месяц после того, как была установлена эта система, мама неожиданно приехала за его костюмом. Он так потел на «Оскаре», что переодеваться приходилось трижды. Довольная успехом пьесы, мама напевала, спускаясь по аллее, когда включился сигнал тревоги. Замерев на месте и увидев, что часть крыши разобрана, она, как в триллере, со всех ног бросилась к машине и с большим трудом, сумела ее завести. Когда жандармы вошли в дом, воры уже дали дёру, основательно обчистив помещение.

— Вам надо благодарить мужа, — сказали они ей. — Не будь сигнала, вы бы столкнулись с ними, и одному Богу известно, что бы с вами произошло.

После этого случая отец сразу же продал дом.

Когда родители решили купить дом у моря, отец остановил свой выбор на Довиле. Это может показаться странным: он всегда сторонился светского общества, особенно тех мест, где люди кичатся друг перед другом. Но я убежден, что в этом не было никакого снобизма. В 1961 году родители купили маленький дом по соседству с ипподромом. Они его отремонтировали и сделали пристройку для занятий брата. Дом именовался «Санта Мария де Ортигера», по названию деревни, где родилась бабушка. Улица называлась Окар-де-Тюрто. Таким образом, наш почтовый адрес занимал много места: «Луи де Фюнес де Галарца, Санта Мария де Ортигера по улице Окар-де-Тюрто, Довиль». Тут мы проводили каникулы. Приезжать каждый год на прежнее место очень нравилось отцу, который не любил путешествий. Только съемки принуждали его отправляться на далекие расстояния, скажем в Нью-Йорк, ради картины «Жандарм в Нью-Йорке». Плавание через океан на лайнере «Франция», небоскребы и возвращение в «Боинге-707» были его лучшими воспоминаниями. Но отдыхать он чаще всего отправлялся с мамой в Венецию: здесь вся красота мира была в двух часах полета от Парижа.

Несмотря на растущую популярность, прогулки по городу еще были вполне возможны. Надев серую кепку, он сопровождал нас на пляж и участвовал в ловле креветок, забрасывая длинную сеть на глазах нескольких поклонников, которые сзывали других, чтобы получить автограф.

Именно в это время я впервые загордился, чувствуя себя сыном знаменитого человека. Однако родители всегда решительно сдерживали наши с Патриком претензии. Основное в нашем воспитании заключалось, как мне кажется, в следующем: мы могли заниматься чем угодно, но никогда не задирать нос. Они нас баловали, но мы должны были сознавать это и не злоупотреблять их добротой. Признаюсь, я часто испытывал удовольствие от того, что ношу свою фамилию, но старался не козырять этим и понимал, что мои личные достоинства не имеют к ней никакого отношения. Конечно, тот факт, что я сын Луи де Фюнеса, время от времени кружил мне голову. Приятно пользоваться привилегиями, которые дает громкое имя. Я помню день, когда впервые это оценил. Это было в шестидесятые годы во время поездки с отцом в машине. Разогнавшись на автостраде, он решил обогнать здоровенный фургон, заехав на хорошо видную желтую разделительную полосу. На его несчастье, это заметил полицейский-мотоциклист.

— Здравствуйте, месье, национальная жандармерия!

Всегда вежливый, отец решил разыграть святую простоту.

— Вы пересекли желтую линию, обгоняя грузовик, — продолжал полицейский.

— Вы ошибаетесь, это не я!

Реплика жандарма, который, конечно, узнал отца, была достойна прозвучать в одном из его фильмов:

— Вы правы! Это я ошибся! Я не разглядел. Теперь, после ваших слов, я понимаю, что это случилось вчера… Проезжайте и извините меня!

Не все жандармы обладали таким чувством юмора, но и впоследствии я часто пользовался их снисходительностью.

— Не станете же вы составлять протокол на сына старшего сержанта Крюшо!

Но знавал я и людей, которые, вставая в позу защитников равенства, доказывали свой демократизм не в мою пользу. Так, во время военной службы в казарме Монлюсон ротный сразу поставил точки над «i»:

— Вот что, де Фюнес. Вам тут не кино. Мы не играем комедию. Вы начнете с того, что будете чистить туалеты всю неделю!

Сей милейший военный был наказан за дискриминацию полковником, которому я пожаловался на другой день. Спустя несколько недель он дал мне увольнительную вне очереди, чтобы я встретился с его дочерью на субботнем балу.

Короткие каникулы в Нормандии позволяли отцу пожить семейной жизнью, которой он был лишен из-за своих постоянных отлучек на съемки. Он отдыхал в заботах о нас. Посещение ресторанов и ловля тунца в Туке позволяли ему забывать о профессии. Он любил отвозить маму поболтать с супругой Фернана Леду [8], которая держала антикварную лавочку в Вилервиле, между Довилем и Онфлером. Затем они все вместе пили чай. Сосьетер «Комеди Франсез» с 1931 года, великий актер, рассказывал о театре и вспоминал счастливые времена, когда они с отцом снимались в фильме «Папа, мама, служанка и я» и его продолжении «Папа, мама, моя жена и я» и много говорили о Луи Жуве [9], которого оба знали и высоко ценили.

Во время наших прогулок мы добирались до Байе, где отец заказал одному столяру десертный столик под цвет знаменитого ковра.

Довиль был тем редким местом, где он поддерживал отношения с коллегами. Надо сказать, что это было неизбежно в столь маленьком городке: несколько ресторанов, казино и кинотеатр — вот и все места, где можно было развлечься по вечерам. Особенно памятны наши встречи с Фернаном Рейно. Как в настоящем поединке, нам на радость, они состязались в остроумии. Вот когда я понял, в чем заключается власть смешного и какой нужен талант, чтобы ею должным образом пользоваться. Так я постигал, какими замечательными людьми они оба были. Рейно часто приходил, чтобы поговорить о профессии, но особенно поделиться заботами, которые были насущными и для отца: о будущем детей. «Как нам поступить с нашими малышами?» Эти размышления привели нас на курсы математики и латыни два раза в неделю в лицее Трувиля, дабы обогатить познания и обеспечить необходимыми для определенного успеха в жизни дипломами.

Фернан Рейно приезжал на роскошной машине, кремовой, обитой внутри красной кожей, или в черной, обитой внутри бежевой кожей, которую он ставил рядом с нашей куда менее заметной, марки «версай» белой, с зеленым верхом. Отец восхищался этими огромными лимузинами, но купить такой же не намеревался. Во-первых, из-за отсутствия средств и еще потому, что считал их чересчур бросающимися в глаза. Машины не имели для него значения, и если он их менял, то лишь под влиянием друзей, которые нахваливали устойчивость на дорогах, тормоза, толщину кузова или надежность мотора других марок.