— В конце концов я их расшевелил, но пришлось потрудиться! Невольно вспоминаю, что произошло однажды с Робером (Дери) и Колетт (Броссе). Как называется курортное местечко для кишечных больных в Оверни?

— Шательгийон. А что?

— Уму непостижимо, как они доиграли спектакль. Зрители то и дело выходили в туалет, а когда возвращались, все шепотом спрашивали, как они справили нужду. Им тихо аплодировали, если все проходило гладко…

Я тогда достиг возраста, позволявшего сопровождать по субботам маму в театр. В этот день отец разрешал себе после спектакля отужинать в ресторане. В 21 час нас уже поджидало заказанное «радиотакси». Проезжая по улицам, мы слушали громкие переговоры шофера с диспетчером. «Дом 23 по улице Скриба», «Дом 92 авеню Оперы»… «Красный 56-й по улице Скриба». Мне хотелось стать таксистом!

Через служебный вход мы поднимались по узкой лестнице в коридор с гримуборными. Во время представления туда смутно доносились взрывы смеха. Казалось, они исходят откуда-то из нереального мира, существующего лишь во время представления. Когда мы открывали маленькую дверь, на которой было написано «Луи де Фюнес», нас ослепляли яркие лампы вокруг зеркала с прикрепленными к нему поздравительными телеграммами: «Спасибо за смех», «Я позабыла все свои заботы…», «Луи, ты потрясающий актер!»

Мама вешала сухую сорочку на лакированную вешалку. После сражения на ней окажется его мокрый от пота сценический костюм. Казалось, эта маленькая комната хранила секреты всех побывавших здесь актеров. Ни одна самая прекрасная картина не могла бы лучше украсить эти дурно выкрашенные стены, чем тени знаменитых актеров, переодевавшихся туг на протяжении многих лет. Именно в этой комнате отец старательно готовился к выходу на сцену. Гримируясь, он повторял свой текст, потом, вытянувшись на полчасика на кушетке, старался прогнать ненужные мысли и победить страх, который неизменно охватывал его перед спектаклем. Страх необходим, говорил он, чтобы превзойти самого себя.

Затем мы отправлялись в тесные кулисы, заполненные проводами и декорациями. На сцене тем временем страсти достигали апогея. Чемоданы оказывались перепутаны, любовник не был больше любовником, его место занял шофер. Мой отец играл безумие, а зрители стонали от восторга. Я прислушивался к звукам, доносившимся со сцены. Реплики словно зависали на некоторое время в складках красного бархатного занавеса, чтобы быть лучше понятыми. В сторонке дремал пожарный. Актеры покидали сцену, потом появлялись на ней снова. Так я познавал мир театра.

Я смеялся каждый вечер все сильнее, обнаруживая новые и новые находки господина Барнье. Текст пьесы я знал наизусть и мог оценить, насколько удачны импровизации отца, новые паузы, которые он придумывал, вдохновляясь реакцией публики. Обнаружив нас во время короткого ухода за кулисы, он возвращался на сцену, чтобы с еще большим подъемом сыграть финал. Как только выдерживала сцена его козлиные прыжки? Как не задыхались зрители от смеха? Подобно сыну боксера, присутствующему на мировом чемпионате, я волновался за него, восхищался им, оценивал его феноменальный талант. Наконец занавес опускался. Отец выглядел счастливым, но совершенно измотанным. Как истинный чемпион мира, он всего себя отдавал победе. Уставший от затраченных усилий, с серым лицом, он рассказывал нам, что ему удалось, а что не удалось в этот вечер, но быстро приободрялся при мысли, что осчастливит нас и себя тем, в чем себе отказывал всю неделю, — ужином в ресторане. Подписав множество автографов, мы садились в такси и ехали на вокзал Сен- Лазар. «К «Пивному королю», пожалуйста!»

По прибытии мы первым делом выпивали по кружке холодного пива. Вторая подавалась к ужину. Мы заказывали тушеную капусту или эскалоп по-милански, а под конец пили отменный кофе. Зал был полон, но мало кто узнавал отца. То были последние часы, когда он мог себя чувствовать спокойно в общественном месте. Позднее я часто слышал от него:

— Помнишь пивную? Как славно было тогда!

Уверенные, что получат хорошие чаевые, официанты отлично обслуживали нас. Отец считал, что восходящая слава требовала от него проявления щедрости. Поэтому ему случалось заказывать дорогие блюда, хотя он бы с удовольствием ограничился более скромной едой.

— Я не могу себе позволить заказать салат. Закажу-ка фуагра, — говорил он.

Или:

— Я уже сыт, но придется заказать десерт.

Воскресенье было злосчастным днем: «Оскара» играли утром и вечером. У отца было лишь три часа, чтобы прийти в себя после первого спектакля. Он так вопил при виде чемодана, из которого вываливаются не банкноты, а бюстгальтеры, что начисто лишался голоса, обрести который снова ему помогал только приготовленный мамой чай с медом. Я боялся, что у него не хватит сил играть вечером, так он был бледен. Тогда он объяснял мне, какой магической силой обладает театр:

— Мне действительно не хочется возвращаться, я измочален и чувствую, что буду не в силах играть. Но к счастью, оказавшись на сцене, я снова становлюсь господином Барнье! И может быть, сыграю лучше, чем утром.

Для отца перемена адреса никогда не становилась предлогом начать жизнь на широкую ногу. Его заботили лишь наше самочувствие и успехи в учебе. Когда позднее доходы позволили ему вести более роскошную жизнь, он сожалел, что не живет больше на улице Мобеж или улице Рима, хотя все равно избегал пышности и претензий на новом месте. Несмотря на то что шум на улице Рима мешал всем нам, он находил там после очередного марафонского забега необходимый покой.

Четыре из шести окон нашей квартиры выходили на железную дорогу, по которой мчались поезда на запад. Это начиналось в шесть утра и заканчивалось в половине двенадцатого. По ночам мы слышали гудки «пасификов», дремавших в депо. Их бурлящие котлы посылали нам свои стоны. Спасительный свисток, вырывавшийся из клапана, пробуждал нас от сна, после чего эти звери возобновляли свои глухие и регулярные стенания. Мы наслаждались новой квартирой, живя в ритме отправления поездов в Гавр, Шербур или Кан. После переезда на улицу Рима с ее грохотом поездов, к которому мы постепенно привыкли, отец успокоился относительно нашего комфорта. Пережив поэтапно все послевоенные трудности, он научился ценить то, что мы имели. Он даже стыдился этого и до конца жизни считал, что другие заслуживали лучшей жизни в не меньшей мере. Теперь его беспокоили лишь наши школьные успехи. По совету друга семьи мы с Патриком оказались в коллеже Сен-Барб, от которого нас отделяли двенадцать остановок автобуса. Отца волновали эти поездки. Он не переставал думать о наших позвоночниках под грузом десятикилограммовых ранцев, о том, что нас могут похитить, или о неприятных встречах по дороге.

Мы прожили на улице Рима два года, до выпускных экзаменов брата в 1962 году. После того как меня отчислили за нарушения дисциплины, я был помещен в другое, не менее. скучное католическое заведение Сент-Мари де Монсо, но теперь путь в школу стал короче. Выбор родителей был продиктован не столько религиозными убеждениями, сколько практичностью: новый коллеж находился в двух шагах от нашего нового дома.

На улице Рима моя комната быстро превратилась в курятник. Я установил электрический инкубатор, куда помещал великолепные яйца исландских кур, которых разводил в нашем поместье в Аллюэ. Их следовало переворачивать одно за другим два раза в день, смачивать и главное — следить за ртутным термометром. Малейший перегрев мог оказаться роковым. По счастью, отец большую часть дня отдыхал в пижаме на постели, чтобы собраться и «зарядить себя энергией» перед тем, как отправиться играть «Оскара». Ему не составляло труда следить за тем, чтобы температура не превышала 39 градусов, в противном случае надо было крутить ручку нагрева в обратную сторону. Потом в течение часа он не спускал глаз с ртутного столбика. На двадцать первый день в ожидании появления цыплят в квартире ощущалось заметное напряжение. Отец звонил из театра, чтобы узнать, начались ли «роды». В субботу цыплят помещали в коробку из-под обуви и мама отвозила нас в Аллюэ в своей малолитражке.