– Ну так срубите, – предложил Аурелио.

Подмигнув, он толкнул Педро локтем, и оба, приготовившись веселиться, смотрели, как дон Эммануэль расчехляет мачете и с размаху бьет по стволу. Лезвие чиркнуло по коре, выгнулось и со звоном отскочило; мачете лежало в траве, а дон Эммануэль, приплясывая и гримасничая, держался за ушибленную руку. На дереве даже зарубки не осталось. Дон Эммануэль взглянул на ухмыляющихся Аурелио и Педро.

– Это квебрахо, – пояснил Аурелио. – Крепкая древесина, можно дороги мостить. Попробуйте другое.

– Квебрахо? – переспросил дон Эммануэль. – О которое топор ломается?

– И мачете тоже, – ответил Педро, подавая дону Эммануэлю его зазубренное орудие.

– Ах вы, сучьи дети! – с горечью произнес дон Эммануэль. – Это же мой любимый мачете!

Отказываясь признать поражение, он шел рядом с Аурелио и тыкал в подходящие деревья, но тот отвечал:

– Нет, это каучуковое дерево, как можно… А это бразильский орех, не пойдет… Нет, нет, это священное дерево, Пачакамак может обидеться…

– Все, сдаюсь, – сказал дон Эммануэль. – Но животные оставляют такие кучи навоза, что нас даже слепой найдет.

– Попробуйте вот это, – предложил Педро. – Только не начинайте, пока все не пройдут.

Дон Эммануэль за пару минут свалил бальзу и догнал колонну; его честь восстановлена.

Переселенцы забирались все выше по склону холма метров в триста высотой, уходившего далеко в джунгли. На вершине люди, кошки и остальные животные остановились под солнышком перевести дух, наслаждаясь прохладным ветерком и свежим воздухом. Внизу меж горами и саванной тянулась узкая полоса леса, к северу до самого горизонта простиралась громадная волнующаяся зелень джунглей. Слева поднимались манящие, но устрашающие горы, а справа в бинокль различалось покинутое селение, Чиригуана и блестящая ленточка Мулы. Люди печально глядели туда, сожалея о земле, где родились, трудились и веселились, и каждый про себя думал: «Когда-нибудь мы вернемся».

Едва путники встали с травы, как выяснилась причина взвинченности кошек и загадочного буйства вьючных животных. Послышался отдаленный рев, земля затряслась под ногами, задрожала, точно желе из гуайявы. Всех сбило с ног, опрокинуло навзничь, а кошки полезли к людям на руки, цепляясь, ища спасения. Две тысячи человек упали на колени и, раскачиваясь в ужасе и дрожи земной, хором принялись каяться; отцу Гарсиа пришлось выслушать сразу всех и скопом отпустить грехи под аккомпанемент грохота и бормотанья. Гарсиа высчитал, что времени землетрясения как раз хватило на две «Аве Мария» и одну «Tota Pulchra Est».[53]

Все закончилось негромкой отрыжкой и урчанием в земных кишках; люди, не переставая креститься и призывать ангелов с духами, поднимались на непослушные ноги. Оглядевшись, люди увидели, что бывшие их жилища погрузились в мерцающее, взвихренное море сверкающего серебра – это солнечный свет вспыхивал на завесе белой пыли, поднятой содроганиями земли. Изгнанники не подозревали, что их дома под пылью целехоньки. Путники запричитали, охваченные страхом и завороженные красотой искрящегося моря, что покрыло равнину. Долго стояли они, глядя на плавно оседающий пыльный океан, и вдруг опять услышали нарастающий гул. Примерно в километре от них, над долиной, которую они миновали, громадная, в сотню метров высотой водяная стена рванулась в расселину между горами, вздыбилась огромной дугой, обрушилась на джунгли, ломая деревья, как спички, а затем, круша все на своем пути, метнулась к Муле; поднимая водяную пыль, волна двигалась с величественной богоподобной неумолимостью и рокотала, точно стадо исполинских быков, увлеченных необъяснимым доисторическим сражением.

Онемевшая толпа смотрела, как мощный пенистый поток искрящейся воды бесконечно ныряет между горами. Равнина превратилась в невыразительное мутное море, сверкающее до самого горизонта. Постепенно волна ослабела и часа через два превратилась в водопад, низвергавшийся в озеро.

Почти без слов изгнанники разбили лагерь. Опустился вечер, а люди, в утешение тиская кошек, бродили по лагерю, обнимались и просили друг у друга прошения за прежние обиды и зло. Старые друзья пожимали руки, а те, кто раньше и словом не обмолвился, делились сокровенным. Подобное творится не от страха, просто вдруг становится ясно: в мире все быстротечно, все, в конечном счете, – случайное стечение обстоятельств, которые внезапно могут ввергнуть человеческую жизнь в хаос. Люди вдруг осознают, как они беззащитны, и это оставляет незаживающие раны в душах, что прежде никогда не ощущали своей ничтожности и беспомощности, и открывает, как ценно все преходящее и земное. Пред столь мощной силой, пред равнодушным бессердечием, бездумным и неодолимым разрушением, с абсолютной ясностью понимаешь, что чувствует муравей, когда его муравейник топчет нога беспечного человека.

Военные грузовики уже ехали по быстро прибывающей воде. Колонна остановилась, и генерал-майор пограничной стражи влез на крышу грузовика, чтобы оценить обстановку.

– Я такое уже видел, – сказал он. – Подземные толчки что-то растрясли в горах, и вот вам результат. Придется разворачиваться.

Машины поелозили в вязкой грязи, с огромным трудом развернулись и двинулись к Вальедупару; вода остановилась в пятидесяти километрах от города и постепенно спала.

Власти не стали объявлять чрезвычайного положения и не устроили спасательных работ. С точки зрения правительства, стихия справедливо погребла и предала забвению мятежников.

На вершине холма Педро спросил Аурелио:

– А что с Кармен? Неужто затопило?

– Нет, – ответил Аурелио. – Мы живем на возвышенности, вон там, по ту сторону. Туда вода не дошла. Кармен думает, что погиб я, но вот вернусь, и она увидит, что я не погиб.

Педро смотрел на огромное озеро, такое безмятежное в лунном свете, и почесывал за ухом кошку, что терлась мордочкой о его щеку.

– Повезло, что мы там не оказались.

– Повезло, что я был с вами и прислушался к животным, – раздраженно заметил Аурелио.

К ним подошел Хосе и молча постоял рядом.

– Плакали мои денежки, – сказал он через некоторое время. – Подумать только, заплатил дону Рамону за пристойные похороны и три поминальные службы!

– Не горюй! – ответил Педро. – Думаю, отец Гарсиа обслужит тебя бесплатно, так что получишь ты и похороны, и три панихиды на всю сумму и по полной программе.

Хосе покивал, вникая в логику охотника.

– Но все же, – прибавил Педро, – больше будет проку, если скормить тебя моим собакам. Ты как насчет этого, приятель?

Порой в сравнительно бессильных и нищих странах вдруг появляются великие провидцы, что разочарованы и оскорблены краткостью человеческой жизни и стремятся к звездам от себя лично и от имени своего народа. Они словно кричат с горных вершин: «Взгляните, как могущественны наши мечты! Узрите рождение Величия!» Бывает, рождаются сразу два таких человека, и тогда миру остается лишь трепетать. В нашем случае этими двумя оказались министр экономики, доктор Хорхе Бадахос и столичный мэр Рауль Буэнаноче; деятельность их, пускай напрямую и не связанная, шла на удивление параллельно.

В то время у Президента только-только появились поводы для оптимизма насчет экономической ситуации в стране. Городские террористы чудесным образом исчезли; до Президента доходили слухи, что их тайно истребили военные, но Президент был доволен, что открытые им мосты не взлетают на воздух на следующий же день, а перебои в энергоснабжении вызываются не взрывами, а старой доброй некомпетентностью. Его радовало также, что во время недавней всеобщей забастовки необъяснимо пропали многие профсоюзные лидеры; их преемники скромнее требовали повысить заработную плату в возмещение инфляции, достигшей двухсот процентов. Президент благословил аресты сотен забастовщиков за нарушение общественного порядка, а генерал Рамирес любезно предоставил большое количество солдат в штатском, которые внедрялись в отряды забастовщиков и подстрекали к насилию. При малейшем поводе являлись полицейские с дубинками и водяными пушками, пускали рвотный газ, и забастовщики немилосердно блевали, а их тем временем вымачивали до нитки водой и лупили дубинками по головам. Рабочие, познав на собственном опыте, каково лежать в мерзкой луже рвоты, когда тебя нещадно молотят, по понятным причинам, стали терпимее воспринимать неуклонное падение уровня жизни, и порядок в промышленности был более или менее восстановлен.