За триста метров Аурелио услышал ее и в отчаянии бросился бежать, продираясь сквозь колючие заросли и сыпля проклятиями.

Чувствуя, как от страха пустеет в животе, Парланчина, постояв мгновенье в нерешительности, побежала за оцелотом.

Аурелио услышал взрыв. Он бежал так быстро, как позволяли ужас и обрывающееся сердце, и, продравшись сквозь кусты, упал на колени перед своей прекрасной дочерью. Он не готов был это увидеть, ничто на свете не могло его подготовить.

Она лежала подле растерзанного тела своего любимца. Когда Аурелио увидел ее в луже крови, горе заволокло ему глаза, сердце налилось свинцовым ужасом. Длинные ноги искалечены и вывернуты, кожа висит лохмотьями, черными под запекавшейся кровью. Мягкий живот разорван, пульсируют внутренности.

Но ее лицо, ее прекрасное лицо, лицо земного ангела! Нетронуто, совершенно. Аурелио нагнулся и, давясь рыданиями, нежно поцеловал ее в губы. Он вскинулся, ощутив слабое дыхание, в разбитом сердце замерцала жалкая надежда. Парланчина открыла глаза, огромные, светящиеся глаза, и посмотрела – так прощаются с давней любовью.

– Ты выйдешь замуж за бога, маленькая моя, – выдавил Аурелио; индейцу не полагается плакать, но по лицу У него катились слезы. И он будет смотреть, не мигая, пока она смотрит ему в глаза; он моргнет, когда она больше не сможет смотреть.

Ее губы дрогнули, Парланчина чуть сдвинула голову, чтобы лучше видеть. Крупная слеза проскользнула по виску к уху. Повисла дождевой каплей и упала на землю. Нежно и умоляюще, будто лаская, Парланчина шепнула:

– Папасито…

Аурелио нагнулся и прошептал ей на ухо ее настоящее имя. Когда он выпрямился, глаза Парланчины были распахнуты – она лежала, ошеломленная собственной смертью.

Одряхлевшими руками Аурелио поднял изломанное тельце и понес домой; его одежда пропиталась кровью, в душе бились гнев и скорбь, все в нем восставало против тщеты, что так мила богам. Он положил тело у порога и позвал Кармен. Та вышла с плошкой бананов в руках, увидела мертвую Парланчину и осторожно поставила миску на землю. Не говоря ни слова, они стояли над телом своей чудесной девочки и смотрели друг на друга. Рука Аурелио поднялась и бессильно обмякла.

– Вот… – вымолвил он – …наша маленькая Гвубба… Аурелио вырыл две ямы в двух метрах друг от друга и в два метра глубиной. Внизу соединил их тоннелем и выстлал его дно ветвями. На них положил гамак, в котором и упокоилась его девочка. В руки ей он уложил ее оцелота.

Он закопал могилу и нагреб холмик. Воткнул в него прямые веточки, и Кармен сплела меж ними знак силы.

– Как ужасно умереть девственницей, – сказала она как-то ночью, лежа в объятиях мужа.

– Она умерла, потому что сердце ее было полно любви, – ответил Аурелио. – Тот, кто сделал это, поплатится жизнью. Я поклялся, и ангелы со святой Барбарой мне помогут… С собаками покончено.

Кармен обхватила его сильнее.

– Заставишь плакать других отцов? Будь осторожен, – прошептала она, гладя его по голове.

Кармен понимала – в мужчинах живет некое тупое упрямство, что уподобляет их и зверю, и богу. Она не станет с этим бороться. Есть вещи, с которыми бороться бессмысленно. Только осколки потом собирать.

– Завтра пойду к партизанам, – сказал Аурелио, – и расскажу, где солдаты спрятали внезапную смерть от грома.

Несмотря на упорные требования Франко и некоторых других партизан расстрелять генерала без разговоров, Ремедиос настояла на проведении судебного разбирательства, как полагается. Отца Гарсиа назначила защитником, Франко – обвинителем. Решение присяжных принималось голосованием всего лагеря, а сама Ремедиос вынесет приговор, если генерала признают виновным.

Фуэрте, постаревшего и усталого, в той же крестьянской одежде, привели на поляну. Партизаны развалились на травке, некоторые беззастенчиво дремали; Ремедиос велела принести из хижины стол. Усевшись, с важным видом прокашлялась и постучала по столешнице рукояткой револьвера.

– К порядку! – сказала она. – Заседание суда объявляется открытым. Франко, говори первым.

Франко поднялся, сплюнул и заговорил:

– Этот сучий сын командует войсками в нашем округе, и всем хорошо известно, что они тут творят. Не было б нужды рассказывать, что у нас происходит, да вот, оказывается, ихний командир вроде единственный, кто не в курсе. К примеру, солдаты устроили побоище в поселке Федерико лишь потому, что жители не позволили изнасиловать девушку, и если уж говорить об изнасилованиях… – он в ярости развернулся к генералу… – твоя солдатня хватает и поганит даже маленьких детей!

Генерал поморщился.

– Мне точно известно, – продолжил Франко, – в нашем департаменте они обчистили пятнадцать поселков, один дважды. Они убивают учителей, врачей и священников. Еще мне известно, да и все знают, что военные сбывают марихуану с кокаином и получают барыши. Они забирают все, что им глянется, едва приспичит, беспрестанно зверствуют и доходят до такой жестокости, что и простым крестьянам, как мы с вами, и культурным людям, как Ремедиос, и даже священникам, как Гарсиа, приходится покидать дома и браться за оружие. – Он со злостью ткнул пальцем в генерала. – И вот кто за все в ответе! Разве не ясно? Он должен умереть!

Фуэрте явно разволновался, и Гарсиа сказал:

– Кажется, генерал хочет что-то сказать.

Генерал заговорил сдержанно и с достоинством:

– Мне об этом ничего не известно. Я всегда считал, что подобные разговоры – досужие вымыслы, и сейчас полагаю так же. Тем не менее я бы хотел выслушать все, что вы расскажете, и даю честное слово – если буду освобожден, сделаю все возможное для устранения несправедливости, если она имела место, и призову к ответу тех, кто ее совершил. Я реорганизовал полицию Вальедупара и сделаю то же самое со своими подчиненными. Позвольте сказать: я всегда действовал на основании полученной информации. Не моя вина, если она была недостоверна; нельзя меня в этом винить. Я был бы убит, если б мне пришлось поверить, что армия, смысл моей жизни, армия, которую я люблю, может творить подобное.

– Дело-то не только в армии! – зло перебил Франко. – Ты же губернатор всего Сезара. Хочешь, чтоб мы поверили, какой ты благородный и порядочный? Ты оглянись вокруг! То, что я скажу, любому крестьянину известно! Справедливости не сыщешь, коли ты не богач, по закону ничего не делается, обязательно взятку суешь чиновникам и судье, а до них – еще полицейским, если сумеешь их найти. Во всем округе чиновники пальцем не шевельнут без взятки, и все равно потом ни хрена не делают, да поди их еще поймай! Куда ни глянь, везде нищета! А отчего? Да оттого что канцелярские крысы общественные денежки себе в карман сливают! Это позор всей страны, народ должен бы сгореть со стыда. Бесчестье – наш образ жизни, и во главе – ты, генерал! Чего после этого стоит твоя честность с порядочностью? И чего стоит твоя жизнь?

– Моя жизнь не стоит ничего, – ответил генерал. – Сколько живу, трудился во благо отечества и, бог даст, умру на службе ему!

– Ты умрешь, потому что ничего не сделал для Родины, только разгуливал в красивом мундирчике, шлялся по званым обедам да книжечки про бабочек пописывал! А твой народ погибал! Глаза б на тебя не глядели! – Франко говорил с таким презрением, что после его речи воцарилось долгое молчание.

– Будет тебе, Франко, – мягко проговорил Гарсиа, – неужели ты серьезно думаешь, что генерал мог в мгновенье ока исправить то, что сложилось за четыреста лет? Мы оба знаем, Франко, что нашу страну захватили варвары, ненасытные дикари, и они разрушили древние цивилизации. Сегодня нами правят их потомки, разве что умеющие читать и писать. Здесь всегда было так, как ты говоришь, в этой христианской стране, куда Господь и носа не кажет, потому что Ему стыдно находиться среди нас. Но виноват в этом не генерал. И кто ты такой, Франко, чтобы рассуждать о справедливости? У нас даже суд несправедлив. Вы все хотите, чтобы генерала расстреляли, и когда подойдет время, каждый скажет «виновен», хоть вы и знаете в глубине души, что он – обманутый невинный человек. Это, по-вашему, справедливость? В цивилизованных странах человека судят равные ему. Кто из нас может равняться с генералом? Сами видите, он – образованный и благородный человек. По Конституции нашей страны, куда правительство, надо признать, так редко заглядывает, генерала должен судить военный трибунал. У нас здесь трибунал? Его должны судить равные ему. Мы что, генералы? Да какие мы генералы.