Между тем вокруг нас словно бы сгустилась чащоба. Только что мы были в окружении одиночных кустов, голубого в высотах неба, плохонькой под ногами дороги, жуков, угадываемых под шуршащей прошлогодней листвой, но внезапное одиночество, дорожная пауза без распорядительного в сложившейся ситуации шофера, брата покойного, само это одиночество наедине с покойником, скарб которого состоял из казенной простыни и нелепых лиловых ласт, и тишина, и ощущение, что брат заблудится в кавказском этом лесу, а на подходе буйволы и шакалы, туры и волки, и приглядываются с высот орлы и стервятники, чтобы камнем… И умножаются деревья, и пахнет от зноя самшит, а покойник наш, только что веселый покойник наш шепчет: «Вот и хорошо, вот мы все вместе, вот и контрамарочку я достал, еле выпросил для вас у администратора, чтобы вместе: потому что так только и нужно уходить отсюда из-под софитов и в тишине…»

Вдруг словно бы взмахнул на tutti дирижер чащобы — сразу, заложив уши, во всю грянули цикады. Мы вздрогнули. Она вскочила на ноги. Я тоже.

На дороге, хрустя камешками, появился владелец машины.

Рубашка на нем потемнела, и он, скособочившись от тяжести канистры, нес спасительный бензин.

— Не знаю, сгодится ли. Долил еще солярку из движка. Дали без разговоров. Сказали, что будут звонить от военных в Лазаревское.

Принесенное было залито в бак с того боку, где в окошко автомобильчика виднелся накрытый простыней примолкший пассажир, с которого простыня уже наполовину съехала.

Брат покойного, всхлипнув, уселся за руль, повернул ключ, машина чихнула, засипела, но не завелась. Он снова повернул ключ — опять чихнула и опять не завелась. Водитель вылез, началась возня с подсосом, вывинчивание и продувание свечей, зачем-то понадобилось качнуть машину, отчего покойник на глазах сдвинулся и наклонился, хорошо что его припирали ласты — на сиденье он не упал, но наклонным остался.

А мы на это глядели и по-прежнему не верили, что нас такое постигло.

Водитель снова сел на свое место, снова повернул ключ, и машина ожила, то есть оживление ее началось с многообещающего с автомобильной мокротой кашля, «москвич» дернулся, скрежетнула включаемая передача, водитель, не переставая, видно, нервничать, быстро включил сцепление, отчего последовали два мелких скачка, которыми был сдвинут и так сбившийся на сторону мертвец, машина явно подалась вперед и слабо поехала.

Однако не тут-то было.

Двигатель закашлялся и заглох.

Как уже было сказано, наш путь все время шел несколько вверх. Отсюда, где мы сейчас находились, было видно, что подъем через метров десять завершится, дорога станет на некотором участке пологой, а дальше начнется спуск.

Было еще несколько попыток завестись, но из этого опять ничего не вышло.

— Ну зачем же я послушался мужиков и подлил в канистру солярки? Ну дурак же! Ну это же… Ну черт возьми… — корил себя совершенно растерянный водитель. — Вон же уже спуск. Знаете что, если мы подналяжем и дотолкаем до него машину, она дальше сама покатится и, может, на ходу заведется, а если не заведется, то я докачусь по спуску до дома.

Бедняга поглядел на нас умоляюще.

— Надо толкать! — хрипло сказала она.

Самое сложное было не толкать упиравшуюся (да еще на подъеме) машину, самое сложное было при этом видеть за автомобильным стекольцем плечи и голову покойного, аккуратную, недешевую (специально для отпуска!) актерскую стрижку, худую шею сорокалетнего лицедея, давно уже используемого на вторых, а то и третьих ролях, который полчаса назад намеревался пляжной удалью и ликованием убедить себя и других, что он еще может, что в нем еще полно сил, а жизнь прекрасна, а бутылка в лукошке — вот она!

Мы налегли сзади, водитель, открыв переднюю дверцу, занялся рулем и тоже налегал на что-то, опираясь не занятой рулем рукой. Поначалу ничего не получалось и, вероятно, очень бы помогло «и раз!.. и раз!.. и раз!..» Но ритмические подзадоривания представлялись неуместными, и все происходило в полной тишине, только цикады словно бы включились на оглушительную мощность. А может быть, такое казалось от безрезультатных усилий, сперва заложивших уши.

Дело в том, что остановка, где претерпевали свое отчаяние мы и машина, пытаясь сдвинуться с места на неведомом нам южном грунте, была обусловлена этим самым грунтом тоже. Мягкий, почти лесной, с кое-где сухими пучками травы, он был состава своеобразного. А галька! А камни! А корни придорожных кустов, каких-то там рододендронов, а может, тамарисков и дикой груши обездвижили колеса «москвича» то ли неодолимой упругостью, то ли вообще отсутствием какой-либо упругости. То ли, наоборот, податливостью.

И еще была сухая жара.

По загару моей приятельницы стекал пот, какой угадывался на железнодорожных тетках с мимоезжих дрезин, с которыми мы перекрикивались, когда ехали из Москвы и прохлаждались, сидя в открытом тамбуре вагона. Получалось, что ее нисколько не беспокоит неуместная эта при мужчинах телесная неопрятность безо всяких признаков благоухания и свежести. Перед нашими с ней глазами, которые пот уже залил, за стеклом с каплями на нем опять же пота, кивала в такт нашим усилиям голова покойника, причем кивала неодобрительно, мол, что же вы такие несуразные, что же вы такие беспомощные, у меня в жизни произошли, можно сказать, самые важные события, сыграна самая ответственная роль и, заметьте, мне даже ваш укол, мадам, не помог!

И чтобы этого не видеть, мы склоняли с ней головы и подмечали, как соскакивают с дорожных булыжничков наши стопы в сандалиях, а у нее вдобавок блестела на лодыжке в соседстве яркого маникюра вовсе неуместная для погребальных обстоятельств золотая цепочка над косточкой.

— Попробуйте покрутить рулем вы! — это раздался голос водителя, обратившегося к ней. — А мы с вашим другом приналяжем.

И мы, отчаянно взявшись, приналегли. Колеса выковырнулись из продавленных ямок дороги, захрустели под нашими сандалиями голыши, машина согласилась поехать в гору, а ее макабрический пассажир, преодолев подпорки ластов, повалился набок, причем один подвернувшийся ласт оказался на нем.

Господи Боже мой!

А машина катилась, слегка переваливаясь. Мы с водителем, уперевшись в какие-то фрагменты маленького корпуса, отворотясь от внутримашинного зрелища, увеличивая усилия, тужились, она же, вцепившись в руль, потеряв одну босоножку, бесстрашно ступала босой ногой по терниям и волчцам захолустья.

У машины появилась инерция, мы с водителем это ощущали, и оставалось несколько метров до кажущегося начала спуска, и водитель прохрипел: «сейчас давай сам, а я ее отпихну, впрыгну и попробую на ходу включить зажигание!»

Он рванулся вперед, оттолкнул ее, при этом она упала на какой-то куст, впрыгнул на сиденье и, сунув наскоро ключ, повернул его. Мотор взревел. Однако машина с работающим мотором вдруг встала, словно бы налетев на какое-то препятствие, отчего я по инерции пролетел мимо ее бока, и, наткнувшись на что-то, тоже упал, причем, как потом выяснилось, разбил колено.

Движению помешал толстый корень дерева, горбом выпиравший из земли.

В машине от внезапного тычка произошло невероятное. Непонятно куда исчез труп. Я, когда встал и подошел к заднему стеклу, даже стер с него разводы своего пота, полагая, что из-за них мне не видно машинного нутра.

По ту сторону, прыгая на одной ноге, появилась она.

Мотор вдруг замолчал, видно, водитель его выключил.

Он вышел из машины, пнул ногой корень, потом потрогал его и сказал: «Главное, топора нету. Перерубить бы в двух местах!», а потом, заглянув в машину, сказал: «Или поднимем с пола и усадим Андрея как был, или вынесем его на травку, переведем через корень машину, а потом внесем его и усодим». Водитель был человек интеллигентный, но почему-то сказал «усодим».

— Нет! Нет! Я правильно делала укол! Это же была камфора! — завопила она и заголосила, как плакальщица. — Не трожьте его! Вы ему этим не поможете! — А водитель, заткнув уши, быстро метнулся на свое место, завел машину, подал ее назад, а затем, взревев всей пагубной соляркой, на корень наехал, пуще рассвирепел мотором и, преодолевши корень, покатился, покатился по пологой теперь дороге…