— Невероятно!

— Есть и другие разработки. Поскольку они запатентованы, я могу беззаботно поделиться с вами. Например, «дозволенный офсайт». Представляете, как он изменит характер и стратегию матчей? Уж точно не меньше, чем введенные в свое время в шахматах рокировка и превращение проходной пешки в ферзя. Скучный и безрезультативный сегодняшний футбол неузнаваемо преобразится. А если вдобавок к этому разрешить игру рукой! Скажем, каждому игроку позволяются в продолжение матча десять «рук» даже при ударе по воротам… И это опять-таки новая идея моей спутницы.

На последних словах, хлопотавшая у столика стюардесса с любопытством посмотрела на изысканную пассажирку.

N между тем поглядывал на прекрасные колени и никак не мог вспомнить на шедевре какого мастера и в каком знаменитом музее видел такие…

— Господа! Господа! Я снова неправа! Облака напоминают вату! Ну, которую в аптеке продают! И прошу ничего такого не думать! — поняв, что ее замечание не совсем уместно, заоправдывалась спутница N, а утонченная обладательница коленей и появившаяся с сигарной коробкой стюардесса едва заметно улыбнулись.

В салоне, между тем, наступило, как оно всегда бывает после самолетного обеда, некое благодушное затишье.

Господин занялся сигарой, его необыкновенная спутница листала оправленную в кожу какую-то книжицу, стюардесса удалилась за свою перегородку, спутница N пылко выписывала из каталога заинтересовавшие ее номера товаров, а сам N, к этому времени правильно наполнивший себя Chivas Royal’ем, поглядывал то в иллюминатор, то на прекрасные колени незнакомки, вызывавшие в нем уже неотвязное теперь беспокойство.

«Как странно, — думал N, любивший после виски погрузиться в разные парадоксальные мысли. — С одной стороны, досконально и безупречно придуманный и продуманный самолет, зал отлета, где не бывает пассажирской сумятицы и неразберихи, сам полет, безмятежный и поднебесный — и все оно рукотворное, заведенное людьми. С другой же стороны — сам человек как таковой и окружающая нас природа. Необыкновенные эти белые сияющие облака, безусловно приносят ангелы — согласен! И — поначалу необыкновенные, тоже наверняка приносимые ангелами — а потом абсолютно скособоченные отношения между нами и нашими женщинами. Даже здесь, в самолете, по-земному запутанные. Надо же было случиться, чтобы моих знакомиц оказалось две. Или их три? Не будь третья такой… — нужное слово нашлось сразу, — до сих пор не встретившейся… А пилота, между прочим, перверсивный его коллега ревнует…

N, как мы уже сказали, женщинам нравился. Его спутница, отрываясь от каталога, нет-нет на него поглядывала. То и дело иронически поглядывала и стюардесса. Еще ему показалось, что, оторвавшись от своей книжицы, раза два глянули из-под вуали глаза дышавшей духами и туманами, колени которой — после «Чиваса» — вообще представлялись ему венцом творенья…

— Ваши впечатления? Пожелания? Может быть, и для нас придумаете что-нибудь необыкновенное? — обратилась к ней у трапа стюардесса.

— О нет! У вас и так все замечательно! И придумывать нечего, хотя… — она мгновение помолчала, — неплохо бы пассажирам в долгих перелетах спать, скажем, в душистом сене… и просыпаться от крика петуха. Виртуального, конечно… Пусть будет сеновал… И чтобы петух на заре…

…Случилось это давным-давно, когда N с сокурсниками ездил в совхоз то ли что-то окучивать, то ли выкапывать. В прощальный вечер пили из граненых стаканов «Солнцедар» и горланили у костра песни. Были студенты из других институтов, и он обратил внимание на худенькую девушку — по виду совсем девочку. На ней был не достигавший коленок трогательный сарафан. На коленки он и загляделся. Ему показалось, что ничего красивей не бывает, и поэтому студент N решил раскупорить тщательно сохраняемую бутылку голландского не то джина, не то ликера, добытую в магазине «Березка». У содержимого бутылки был могучий вкус малины. «Как малиновый кисель!» — удивилась девочка с коленками, беззаботно допивая полстакана. Голландский алкоголь ее нокаутировал. Потом на сеновале, лежа рядом с ним, совершившим свое, она, захлебывалась слезами и отчаянно рыдала. Потом уснула, но во сне всхлипывала и вздрагивала. Утром их разбудил петух, и девочка сразу тихо и безутешно заплакала. Успокоить ее не получалось, и он ушел, так и оставив ее плачущей…

Больше они не виделись.

До сегодняшнего самолета…

…Продолговатый лимузин, когда N с сослуживицей подошли к выходу, забрав у трапа экстравагантных попутчиков, уже отъезжал. Спутница N, чмокнув стюардессу по имени Жанна в щеку, получила от той блокнотный листок, где пилот написал не только свой номер телефона, но изобразил разрез крыла со стрелочками, показывающими обтекающий воздух и обязательную для полета подъемную силу.

— Вот и прилетели, куда хотели! — сказал N не то сам себе, не то своей спутнице. — Входи же в ворота рая…

На тусклом берегу, толпясь и хлопая крыльями, кричали лебеди. Им предстояло замерзнуть или подохнуть с голоду. Втаскивать себя в вонючие грязные газики, чтобы в человечьих сараях перетерпеть зиму, лебеди не давались.

К вечеру потеплело, но дождь не пошел, зато воздух, сперва потемнев, наполнился водяной пылью, отчего заметно сгустился и, где фонари, стал седым.

Посреди почтового зала, произрастая наподобие морковной ботвы из квадратной кадки, стоит большое растение присутственного места — узколистая пальма.

Ее узколистость не удивляет — в предощущениях наших числится и береговая осока, и острый лист камыша, притом что сам камыш с его декадентским плюшем представляется легкомысленным фатом, зачем-то подавшимся из хорошей жизни в болотный народ, и сейчас за стенами, где по реке плывет ледяная шуга с вмерзшими корневищами какой попало остзейской растительности, в перепроявленном негативе ночной округи, отчего даже пальцы пахнут проявителем, его толстые бородатые корни, белеясь в черном течении, тоже плывут и во множестве попадают в море, которое навыбрасывает затем белесые эти латышские женьшени на берег заодно со множеством перегоревших судовых лампочек.

Это я увижу, когда завтра стану бродить у моря и думать о чем угодно, но уж точно не о том непредставимом времени, когда примусь за этот рассказ.

Пока же я на переговорном и сижу под пальмой. За стеной — почти вплотную — железная дорога с высоконогими электричками и зачем-то проходящими здесь товарными поездами. Их бесконечные красноватые вагоны перемежаются паузами тяжелых платформ с плоскими по всем пирамидами мелкого каменного угля.

Таким углем, а еще торфом, в здешних местах топят, и, когда я уйду с почты, у мокрого воздуха будет привкус низового печного дыма, хотя, возможно, это даст о себе знать невыветрившийся до наших дней паровозный дух, а сам исчезнувший из употребления паровоз примерещится где-то около половины третьего, как раз в начале моей бессонницы, когда в сырой тьме заколотит колесами какой-то всегдашний пассажирский.

Итак я торчу на переговорном, потому что в Москве, куда я в эту пору звоню, еще не пришли из театра. Потом будет обратная дорога, а там надо стучаться и будить нерасположенного к поздним возвращениям дежурящего сегодня Пахомыча.

В зале кроме пальмы над большим в чернильных помарках круглым столом с разбросанными по нему исчерканными бланками, с облупленными школьными ручками, с чернильницей, в которой слиплись чернила, стоят многие стулья и по стене расположены переговорные кабинки. На противоположной стороне окошко телефонистки, а также дверь в запираемое на ночь нутро почты.

Телефонистки — девушки милые и свойские. Одна — просто совершенная прелесть. Правда, в этот приезд и она, и остальные словно бы осунулись и выглядят не в полную силу. Такова уж доля симпатичных потатчиц из всевозможных курортных окошек. Летом любовь с каким-нибудь Викентием Игоревичем — сюда ездят люди спокойные и солидные, не такие, как на юг, — потом до следующего сезона, а значит, до следующей страсти — обида, слезы и незачем жить.