— Надо же — с фотоаппаратом! Девчонки, поганки такие, наверно, липнут! А я, если захочешь, без трусов буду сниматься…

Я втиснулся в электричку и поехал, а она осталась под белым облаком. Когда в тамбуре вышло повернуться, у стены завиднелся парень, втиснутый в девушку. Лицо девушки было обомлевшим и никаким. «От самого Загорска едут», — решил я. Парень вдруг уронил голову ей на плечо и замер… Точь-в-точь как я на пригорке… А если шесть фотокарточек за двушник? С лопаткой же тоже можно снимать! — почему-то засоображал я…

Впереди у меня было все. Божья коровка станет завтра на сатинированной бумаге ползти по ее груди… А она… она безо всего сниматься!.. На Домниковке ихней, наверно, света мало… Может не получиться… А если при полной диафрагме?.. Да я софит куплю, вот что! Заработаю! Только надо за двушник шесть карточек… И в каюте по каналу Москва-Волга…

На Каланчевке было сумеречно. Тридцать девятого ждала куча народу. Вдалеке чернелась дыра Домниковки. «В материну с отчимом постель ложиться будем», — поправляя на плече фотоаппарат, верил и не верил я.

Зазвенел трамвай. Его облепили. У меня был свой способ повиснуть. И хотя давка была уж совсем, я, убрав руку с ФЭДа, кого-то оттеснил ею, а левой схватился за поручень.

Внезапно тяжесть аппарата на плече прекратилась. «Съехал!» — подумал я, отпустил поручень и вывалился из висящего народа. На локте ничего не было. «У меня аппарат упал! Стойте!» — стал кричать я и кинулся останавливать трамвай. «Пустите! Расступитесь!» Под ногами ничего не было. «Помыли у тебя его, пацан», — сказал кто-то негромким голосом свидетеля. Трамвай стоял. Я взывал к висящим. Сочувственно на меня никто не глядел. «Поехали, чего стоим! — заорали голоса. — Хавальник пусть не разевает!»

Я остался ходить по опустевшему месту. Обошел площадь. То и дело бросался к какому-нибудь темневшему мусору. Зажглись фонари. Асфальт был повсюду пуст.

Дома со мной случился припадок, и я катался по полу. Перепуганная мать не сказала ни слова. До меня постепенно доходило, что всему конец. Нету больше у меня ФЭДа… нету! Но пленка хоть… да я же не вынул ее!.. на косогоре, что ли, было вынимать? в тамбуре, что ли?.. Не будет фотографий!.. Не будет денег! Хоть с божьей коровкой щелкнул… Нет! Нет! Это на той же пленке… Нет! Я захлебывался. Я выл по-собачьи… Чем теперь ее безо всего снимать? Кто мне новый купит?.. До сорок второй тысячи же…

Я катался и рычал… «Ишь, зарабатывает… совсем мальчик, а уже богатый!» — шептала бы она, а я поясок ее халатика — раз!.. Я выл и кусал пальцы…

Поскольку наша московская улица была из приземистых деревянных домов (а я всю ночь бился и выл), кто хотел, подходил к окнам и в щель сбоку занавески злорадно наблюдал, как я захлебываюсь в своем ничтожестве и банкротстве…

Назавтра я поплелся к Кольке Погодину. Он был вор. Даже рецидивист. Зачем пошел — узнать хоть что-то или просить заступиться? — непонятно. Наверно, ради какой-то бессмысленной жалкой надежды.

Он, весь синий от наколок, сидел на крыльце и кидался сухими корками в куриц. На погодинском локте становилась при этом видна искусно наколотая паутина. Тоже синяя.

— Бритовкой писанули, — сказал он лениво. — Сперва, конечно, давку заделали. Это с Домниковки штопарилы. До сорок второй тыщи говоришь? А хоть до какой. Они его уже пропили…

— Где?..

— А где пляшут и поют.

— С пленкой прямо… да?..

— Мотал бы ты, отсюдова, сучонок. Надоел не знаю как! — Он метнул последнюю корку. — Как фотографировать — их нету, а как чего у кого пизданут, сразу — Коля, Коля…

Хотя говорили они сперва о чем-то повседневном и скучном, но она стояла у стенки сарая, а он, для удобства уперев в эту стенку левую руку, — перед ней. Происходило все возле дачной тропинки в некотором отдалении от пировавших на травяной прогалине остальных.

Оттуда их могли видеть многие. Ее муж, летчик, тоже. Правда, ничего интересного было не увидать. Ну, разговаривают и разговаривают — к тому же она то и дело поглядывала в сторону шумной компании, где ее летчик, примчавшийся с утреннего рейса, самозабвенно жарил белые мюнхенские сосиски, доставленные им прямо с самолета, а сраженные небывалым привозом гости, получая жареный корм, галдеть переставали и принимались шевелить ртами.

Сломя голову примчавшийся муж появился буквально вот-вот. Мчался он всегда. То на заоблачном своем самолете, то на произведенном знаменитой гоночной фирмой приземистом автомобиле. Наскоро поцеловав жену в щеку и сообщив, что привезенные сосиски надо обязательно съесть до обеда, — так полагается! — потом они теряют вкус, пикантность и что-то еще, он метнулся к мангалу на полянке. Гости, тотчас потеряв интерес к всегдашнему шашлыку, перекинулись на диковинную баварскую еду, а муж ее, летчик, чмокая жену, заодно сообщил, что, дожарив сосиски, рванет обратно в аэропорт — ему снова лететь: то есть умчится сломя голову на приземистом автомобиле в недалекое Шереметьево и с некими важными людьми полетит в какую-то еще одну гастрономическую державу.

— Как там мальчишка? — наскоро спросил он.

— Все стены облаками разрисовал! Краской по евроремонту!

Хотя она и расположивший левую руку на дощатом боку сарая мужчина от полянки находились в отдалении, долетавшие оттуда неописуемые ароматы сосредоточиться на разговоре все-таки мешали, причем ей — то ли от дурманных этих запахов, то ли от самого разговора, — почему-то захотелось холодного вина.

Сперва, как сказано, говорили о всяком разном. Например, о даче, на которой собрались. Он дачу хвалил, но кое-что все же не одобрил, скажем, отсутствие камина, который, по его мнению, устроенный снаружи на тыльной стороне дома, хотя и необычно расположенный, бывает весьма и весьма кстати.

С небольшими залысинами, с модной седой щетиной визави ее выглядел безусловно привлекательным и, хотя мог быть сочтен в молодых годах, казался зрелым и преуспевшим в жизни.

Спокойное лицо его — лицо уверенного в себе человека — если не на каждом слове, то на каждой фразе непрерывно менялось. Хотя ни о чем, что бы столь быстро могло его преображать, они не говорили, оно становилось то серьезным, то ироническим, то вдруг словно бы замыкалось в себе, подспудно оставаясь все время тяжелым и каким-то, как ей казалось, неотвратимым. Столь переменчивого мужского лица ей видеть еще не приходилось.

«Мальчишку поцелуй!» — снова послышался рядом голос мужа. Летчик, обучив дачную компанию жарить немецкий продукт, торопился к припавшему за калиткой своему автомобилю. Снова целуя жену в щеку, он кивнул ее собеседнику — «приятно познакомиться!», а ей сказал: «До завтра! С кем он там? С Веркой играет? Бабушка Веркина их накормит?» — а уже через секунду — «Кота погладь!» — послышалось от калитки, и взнузданный знаменитой фирмой бешеный автомобиль, взревев, рванул по дачной дороге к шоссе, ведущему в аэропорт…

…Мальчик, едва закончился долгий ремонт, сразу разрисовал белые стенки своей комнаты выпуклыми кучевыми облаками. Из них кое-где высовывались маленькие самолетики, пролетавшие, как он говорил, по другим ишалонам. Основным — главным эшелоном мальчик пользовался самолично и мчался по нему в отцовой летной фуражке, причем ужасно важничал, а с окружающими общался только распоряжениями и указаниями.

«Окружающими» была соседская Верка. Устрашенная строгим обращением и потому угодливая, она, пока играли в самолет, успевала побывать и стюардессой, и пассажиркой, и опасной террористкой. А иногда — даже недозволенным перегрузом. Верка соглашалась на всё, потому что ей ужас как хотелось летать вместе с ним, причем куда бы он ни пожелал. И она беспрекословно слушалась, еле успевая выполнять строгие распоряжения и от усердия делая всё невпопад.

В данный момент Верка проходила таможню, причем таможенный начальник был, как водится, придирчив и неумолим. Он разглядывал ее «декларацию», «билет» и «паспорт», а она растерянно стояла и от страха не знала, что сказать.