Менада, однако, элегантно уплывала, а потом отчитывала проказника за намокшие шелковые свои волосы, которые от морской воды слипаются и перестают быть какими надо обворожительными.
— С открытыми глазами! Давай с открытыми! — долетало то с моря, то с берега.
Публика нетворческая, конечно, использовала традиционные забавы, а именно: облачение мужчин в лифчики и юбки. Смеху по этому поводу бывало жуть сколько, однако императорский балет косился на вульгарные эти выдумки с гримасами неодобрения.
Тот из нас, кто выклянчивал у хозяина право на поселение с питанием, привез киноаппарат — тринадцатимиллиметровую камеру. Большую новость в те времена. Он собирался снимать фильм, мы тоже собирались снимать фильм — невероятный какой-нибудь невиданный и неслыханный фильм, однако из-за участия в южных радостях, из-за приморской суеты жизни руки до съемок не доходили и фильм никак не воплощался.
Так что двоим из нас пришла мысль совершить с помощью камеры какую-нибудь пакость. Мы выпросили ее у хозяина под предлогом каких-то необыкновенных съемок, ушли на тихий краешек пляжа, и я написал помадой на голой заднице своего подельника «Привет художнику Кадукову», а затем на что-то нажал, камера застрекотала, и все, похоже, было снято. Расчет был простой. Хозяин камеры, впервые взявший ее для съемок, по приезде в Москву помчится проявлять отснятый материал, а потом покажет маме с папой что получилось. Ну и мама с папой порадуются за сына…
Пляж между тем не унимался. Ожидали главный аттракцион. В значительном удалении от берега в сверкающей воде уже завиднелось небольшое лукошко, вместо якоря удерживаемое на месте большим камнем. В лукошке находился величайший модуль удачи — бутылка водки. А бутылка водки — это смысл смыслов, хотя и суета сует.
И если в обычные дни пляж бывал купально-загорательным, где все в основном медленно полеживали, или, можно сказать, медлительно лежали, то теперь многие, собравшись небольшими группами, стояли, о чем-то пылко беседовали, поглядывали на другие группки, входившие на пляж, сперва удивлявшиеся новому антуражу и обстановке, потом радостно начинавшие различать плетеную корзинку.
И вот сперва раздался громовый непристойный раскат басовой японской сверхподушки, а затем оглушительно лопнул бумажный пакет. Это был сигнал, и в воду бросилось человек двадцать мужчин.
Весь пляж вскочил на ноги.
Дамы, до того лежавшие на животах с расстегнутыми на спине лямочками, застегнуть их не успели и стояли, поддерживая ладонями чашечки, второпях прижатые к прелестям, и вытягивали шеи, вглядываясь в водное ристалище.
А там, в мелькающей воде, то возникая, то исчезая, а то и вовсе — засвеченные солнцем и оттого невидимые — мчались к призовой бутылке наши люди. У кого-то из воды слаженно вырывались обе руки в стремительном баттерфляе, кто-то натужно выгребал в бессмысленном для таковой гонки брассе, кто-то применял кроль, а поскольку кроль — это когда глаза глядят в воду и не контролируют дорогу, то плывший кролем безвозвратно отклонялся от курса, ибо лучше бы плыл на боку. Представители же простого народа применяли стиль «саженки». Они — речные купальщики — полагались только на дурацкое это верчение.
Пляж стоял на цыпочках, на пуантах, просто на ногах, подпрыгивал, чтобы что-то увидеть, и на стоячем этом пляже чувствовалась нехватка чего-то незыблемо пляжного, скажем ворья, мгновенно прибравшего бы к рукам многое из того, за чем перестали следить отвлекшиеся. Но никто из уголовников нашего отечества пока еще не знал о благословенном и беспечном этом месте.
Радостный вопль сотен грудей, включая те, которые были не до конца закрыты съезжавшими лифчиками, ознаменовал чью-то победу. Кто-то неразличимый, отпихнув кого-то неразличимого, закогтил бутылку и уже — ура! Молодец! Котя! Молодец! — плыл триумфатор к берегу.
— Надо было с открытыми глазами! — долетали известные нам призывы.
И вот уже вся ватага, вытаскивая ноги из тяжести воды, сбивчиво дыша, стекая морским рассолом с мускулов и плавок, а некоторые со сползавших от тяжести воды отечественных трусов, выходила под аплодисменты из моря. В море же оставались нарочито неспешно плавать несколько гордецов, безразлично показывавших, что они вовсе ни в чем не участвовали, а просто плавали себе и плавали, и плавать продолжают.
А вышедшие гомонили, доказывали, спорили, что, мол, я бы, если бы, тогда бы…
— Я бы, если бы Тихон не подрезал бы мне дорогу и не хватал бы за ногу, — горячо доказывал статному прямоногому красавцу, солисту балета, неугомонный актер (исполнитель недооцененной частушки, которая фигурировала вначале), приохочивавший нырять с открытыми глазами, — я бы обошел тебя бы, а Тишка сволочь, меня за пальцы на ногах, за пальцы!..
Через минут двадцать все на пляже узнали, что вахтанговскому актеру на вторых ролях с желтой почему-то мхатовской чайкой на синих сшитых им самолично плавках стало плохо, и все на пляже тихонько заспрашивали друг у друга: «Ну что? Что с ним?!».
А еще через четверть часа на мостик спасательной будки вышел местный парень и закричал: — Есть кто-нибудь врачи?!
А еще через сколько-то, когда по лесенке спасательной будки вся бледная, ни на кого не глядя, стала спускаться красивая женщина-врач, с которой уже два вечера я прогуливался у моря и мы даже сидели на некоей укромной скамейке, всем сделалось ясно, что актера с желтой мхатовской чайкой на плавках, веселого неугомонного человека больше нет.
И произошло вот что: шумный пляж, веселый пляж, только что битком набитый радостью, поеданием кукурузы, дурачествами и хохотом опустел. На нем в считанные минуты не осталось ни одного — ни единого! — человека. Только я и моя знакомая, потерянно собиравшая свои пляжные вещи…
…Мы шли вверх по скучной земляной дороге, и под ногами нашими обреталось множество запыленных морских камешков и голышей, которые, находись они в море, сияли бы своими слоями и прослойками, а также кварцевыми прозрачностями, но сейчас придавали косогору вид задворочного шлакового пустыря.
Я нес ахинею насчет «нырять с открытыми глазами…» Она в нее не вникала, а глядя куда-то вперед, с трудом переставляла ноги. Это можно было даже услышать. Если мои шаги звучали явно зрячими, а ступни избегали производить напрасный шум камней, ее шаги, хотя женские и легкие, были тяжелы и слышны, а камешки под ними хрустели.
Незавидна пыльная участь морских этих голышей, оказавшихся по воле булыжной судьбы на кавказском проселке, где из-за высушенной на себе земляной корки они не могут очнуться от жары, а прежнее водное житье ими почти не вспоминается. Не вспоминается оно, мокрое переползание друг с друга по воле прибоя, приползание и отползание от берега, когда лежишь в теплой влаге и лоснишься водяным жиром, потом чуть-чуть обсохнешь, потом снова намокнешь и все время шуршишь, все время шуршишь.
И приползаешь, и отползаешь.
На дороге шорох другой — сухой и горячий, и глумление попирающей тебя подошвы, соскакивание упершегося было каблука, когда отлетаешь в сторону и стукаешься о задремавшего на знойной обочине бедолагу собрата.
Сумасшедший ливень сорвавшихся с цепи здешних гроз — он, конечно, тоже вода, но это не то! Он сносит куда-то, сметает, сталкивает измызганного тебя с места, и то обдаст грязью, то обольет ручьем, но с ним никогда не испытываешь тех ощущений, которые, когда отползаешь и приползаешь, отползаешь и приползаешь…
Сейчас мы шли по дороге сухой и жаркой. Шли рядом и почти не разговаривали. Неправдоподобие случившегося не давало сказать ни одной спокойной фразы, на жарком пути не получались слова сочувствия, а ободряющее прикосновение было непредставимо.
Еще вчера я предвидел желанную курортную победу. Судя по нашим уединениям, она тоже встала на путь семейной неверности, но пребывала в нерешительности и колебаниях, хотя можно было счесть, что решение уже принято.
Все-таки муж ее был высокий и симпатичный. Но он уехал. А женщина в курортном возрасте осталась. Ее, конечно, обступили все какие есть демоны отдыха: душные невыносимые ночи, парочки, как ни в чем не бывало выходившие из кустов, морская отмытость и опрятность, усталость ног после хождения на базар, а потом приход домой и отлеживание на курортной койке с задранными на ее спинку красиво загорелыми этими ногами.
