Они вышли на кухню, пока Лизетта собирала свои вещи — сумку, школьный пиджак.

— У тебя есть пять фунтов? — спросила Джина, — Ты получил работу?

— Нет. Но у меня есть пять фунтов.

Джина глубоко вздохнула — ее грудь сначала поднялась под белой блузкой, а потом опустилась.

— Не повезло, — сказала она.

— Он вовсе не собирался предлагать мне кресло главного редактора. В какой-то момент мне даже показалось, что он собирается предложить мне место водителя фургона. Или агента по рекламе.

— Тогда чему ты радуешься?

Ричарду хотелось ее поцеловать. Но для этого он был не в лучшей кондиции. Он был не в лучшей кондиции уже на протяжении некоторого времени.

— Я — это он, — сказал Мариус, имея в виду одного из роботов, предводителя братства роботов, который высился, сверкая доспехами, за титрами.

— Нет, я — это он, — возразил Марко.

— Нет, ты — это он, — имея в виду другого робота.

— Нет, сам ты — он. А я — это он.

— Боже, — произнес Ричард. — Почему вы оба не можете быть им?

Через три секунды зубы Мариуса впились в спину Марко.

Тринадцатый прошагал по не освещенной ни одним фонарем Кэлчок-стрит. Лизетта шла за ним, не отставая ни на шаг. Тринадцатый забрался в заляпанный грязью оранжевый фургон, однако дверцу за собой прикрыл не сразу.

— Так как? — спросила Лизетта.

Тринадцатый только улыбнулся в ответ.

— Так как?

— Ладно, я свожу тебя в «Парадокс».

— Когда?

— Так просто они тебя не пустят. В четверг.

Лизетта уперла в него указательный палец и сказала:

— Значит, в четверг.

Когда Лизетта наконец ушла, оставив Тринадцатого в покое, он нашарил рукой в темноте последнюю банку «Лилта», сорвал язычок и жадно отхлебнул тепловатого сока. Кроме банки на сиденье еще лежала какая-то книга. «Масса и власть» — прочел Тринадцатый и скривился. Как только Лизетта ушла, лицо Тринадцатого изменилось. Из лица веселого, может быть, немного безалаберного, но в целом приличного чернокожего парня, каких показывают по телевизору, оно превратилось в его настоящее лицо, лицо человека, который тут кое-что подсчитал и остался очень недоволен тем, что получилось в итоге. Но он был рад, что ему удалось увидеть Джину — жену того типа. По крайней мере, будет что сказать этому козлу Адольфу. Адольф — это было одно из прозвищ Скуззи, о которых сам Скуззи не знал. Было еще два — Псих и Опекун. У нас у всех есть имена, о которых мы не знаем. К примеру, если у вас кроме жены есть еще и подружка, то у вашей подружки наверняка есть для вас имя, которое вам лучше не знать. Этим именем ваша подружка называет вас, общаясь со своими подружками или с другими дружками. У всех у нас есть имена, о которых мы не знаем и которые нам лучше не знать.

Тринадцатый недоуменно вздохнул. Он никак не мог сообразить, какого черта они тут делают, но это было в порядке вещей, когда работаешь на Адольфа. Там, кроме видеомагнитофона, и брать-то нечего.

Скуззи сейчас с ним не было. Вряд ли Скуззи и так сидел бы здесь в это время суток, но его сейчас с ним не было. Вовсе не из благих побуждений Скуззи отправился в больницу навестить своего партнера. Этого партнера, Кирка, довольно серьезно покусал его собственный питбуль по кличке Биф. И Бифу удалось благополучно пережить этот инцидент. Кирк не захотел его усыплять. Сейчас Биф жил у брата Кирка, Ли, мрачно ожидая выздоровления и возвращения Кирка. «Прости и забудь», — сказал Кирк. Что было, то было. Кирк твердил, что сам спровоцировал собаку — слишком уж бурно он реагировал на горькое поражение «Арсенала» от киевского «Динамо», к тому же голы, забитые на чужом поле, ценятся в два раза выше.

Собравшись ехать за Скуззи в больницу Святой Марии, Тринадцатый напустил на себя соответствующий вид, но потом взглянул на часы и передумал, решив сначала съездить домой и выпить чаю.

Жаль. Чернокожий парень больше не может быть просто чернокожим парнем. Никто больше не может быть просто самим собой. Очень жаль.

Возьмите, к примеру, Ричарда. Это был один из рабочих дней Джины, поэтому мальчиками должен был заниматься Ричард. Сознательно и добросовестно (или наоборот: добросовестно и сознательно) он проделывал следующие процедуры: искупал, покормил, почитал, налил свежую воду в кувшин, дал Марко лекарство, снова почитал, запихнул в их влажные ротики две маленькие витаминки и поцеловал. Он целовал мальчиков при любой возможности. Он по опыту знал, что отцам следует почаще обнимать и целовать своих сыновей: из мальчишек, которых их отцы мало целовали и обнимали в детстве, вырастает потом всякая дрянь. Ричарда его отец совсем не часто обнимал и целовал. И Ричард для себя решил, что будет рассматривать свои отношения с сыновьями как чисто сексуальные. Он обнимал и целовал их, как только представлялся случай. Джина делала то же самое, но она обнимала и целовала детей, потому что ощущала в этом физическую потребность.

Когда мальчики были уложены, на кухню вышла Джина в ночной рубашке и пожарила Ричарду баранью отбивную, съела тарелку каши и пошла спать. Пока они ели, Джина успела от корки до корки прочесть какой-то туристический буклет, а Ричард прочитал первые семь страниц тома «Роберт Саути — поэт-джентльмен» — следующей книги, которую ему предстояло рецензировать.

Позже Ричард пошел в свой кабинет, собираясь посидеть еще пару часиков, выпить виски и покурить травку, попутно обдумывая новый поворот в своей судьбе. Но тут из комнатки, которую занимали мальчики (и из которой они стремительно вырастали), донесся отчетливый, словно выделенный курсивом, шепот: «Папа». Он заглянул к ним в комнату. Это был Мариус.

— Что ты хочешь?

— Пап, а пап, кем бы ты больше хотел быть? Автоботом или десептиконом?

Ричард прислонился головой к дверному косяку. Сегодня вечером близнецы — с их неуловимой, тончайшего плетения, жизнью — казались какими-то особенно понятливыми и сообразительными. Еще раньше, в ванной, Марко поднял согнутый палец, увидев на батарее долгоножку. Ножки у нее были такие тонкие и длинные, что наводили на мысль о спортивных состязаниях для инвалидов, полных страсти и драматизма, о беге «на трех ногах», о беге в мешках, о беге с яйцом на ложке, зажатой во рту, об искренних взволнованных речах.

— Папа, это Человек-паук?

Длинноногий папа стоял, склонившись над ванной.

— По-моему, это больше похоже на Пауко-паука, — ответил он…

А сейчас Ричард сказал Мариусу:

— Автобот или десептикон. Хороший вопрос. Как и многие из твоих вопросов. А знаешь что. Кажется, я выбрал.

— Кого?

— Больше никаких автоботов. Только десептикон, и никто другой.

— Я тоже.

— А теперь спи.

Ричард сел за стол, не зажигая света. Скрутил косяк, закурил, затем налил виски и сделал глоток. Ричард был вынужден много пить, когда курил травку, — чтобы бороться с паранойей. Чтобы противостоять этой невыносимой паранойе. Под кайфом ему временами казалось, что все телевизоры на Кэлчок-стрит мягко стрекочут о нем, Ричарде Талле: экстренные выпуски новостей, посвященные его недавним фиаско; публичные обсуждения его безвестности. И сейчас он пил, курил, и ему было ни весело, ни грустно.

По-настоящему серьезный разговор с Гвином произошел уже потом — в такси. Была половина третьего, небо — такого же цвета, как и тонированное ветровое стекло: верхняя половина — угольный карандаш и масло, а нижняя половина — свинцовые тона. Ричард попытался опустить стекло, чтобы удостовериться, так ли это на самом деле, но стекло медленно ползло вверх, настаивая на своем посредничестве. Пожалуй, это единственный способ увидеть Лондон таким, какой он есть, — смотреть на него из такси в полумраке июльского дня. Лондонские светофоры с их армированными стеклами — самые яркие в мире; они смотрят на вас красным оком гнева, желтым оком зависти и зеленым оком ревности.