— Что с твоим романом? — поинтересовался Гвин. — С тобой все в порядке, любимая?

Деми выглядела абсолютно нормально. Ричарду даже показалось, что она распространяет вокруг себя умиротворяющую атмосферу, которую пабы так любят в своих посетительницах. Что касается Джины, то она знала все о пабах: об их уюте и скуке. Сквозь открытые двери были видны машины, проезжающие в сумерках у Нотгинг-Хилл-Гейт. Сигаретный дым, влажный воздух паба, запах жареных пирожков и пивной отрыжки смешивались с выхлопами машин и висели рваной пеленой на уровне столиков. Над мостовой кружились легкие циклоны мусора, перегоняя с места на место картонные коробки с остатками еды, недоеденной в спешке, в порыве отвращения или в приступе рвоты. Выше блестело целлулоидное небо. Ричард переждал подступившую волну тошноты и сказал:

— Он у Тоби Миддлбрука в «Квадранте». Гэл сказала, что находит роман амбициозным. Это несколько обескураживает.

— Но ведь он действительно амбициозный, верно?

— Да? Не знаю.

— Но ведь ты именно этого и добивался, разве нет?

— Я не… то, что пишешь, не обязательно соответствует тому, что хочешь написать. Нужно ощущать своего рода давление. В некотором смысле.

— А мне весь процесс представляется совершенно естественным. Таким же естественным, как… рождение ребенка.

Когда Ричард слышал любую метафору, сравнивавшую сочинительство с родами, ему становилось не по себе. Чем они были, его романы? Только не мертворожденными. Скорее они были теми незаконнорожденными младенцами, которые появлялись на свет, чтобы тут же умереть. Но этот родильный дом был далеко, и он с суеверным презрением отвергал своих мертвецов; и вам самому приходилось нести домой мертвое тельце, завернутое в старые газеты. Ричард переждал второй приступ тошноты. Первый был хрупким и слабым, а второй рвался наружу, как реактивный снаряд. Что это — нервное возбуждение? Огорчение? Нет, подумал Ричард, ни то, ни другое. Просто близость насилия.

— Ты что-нибудь планируешь? — спросила Джина. — Может, ты что-то от нас скрываешь?

Ричард (смотревший на ботинки Гвина) подумал, что Джина обращается к нему. Но это было не так. Она разговаривала с Деми, которая в ответ на вопрос Джины помотала головой и натянуто улыбнулась.

— Вы когда-нибудь видели что-нибудь более красивое? — спросил Гвин.

— Красивее, чем что?

— Чем моя леди…

— Перестань, — сказала Деми.

— Она засмущалась! Я просто обожаю, когда она краснеет. М-м-м. — Гвин задумчиво помычал. — М-м-м. Давайте не пойдем в кино. Давайте пойдем домой и займемся любовью. Мы идем домой. Вы идете домой. И все занимаемся любовью.

— Этот фильм тебе понравится, — сказал Ричард, — не говоря о том, что я уже купил билеты. И вообще тебе полезно время от времени выбираться из дворца и растворяться в толпе своих вассалов. Становиться одним из них. Разумеется, замаскировавшись. — Этот подкол относился к новому прикиду Гвина, который он уже успел во всех подробностях расписать своим слушателям: красновато-коричневый замшевый пиджак из Милана, коричневые вельветовые брюки из Флоренции и сизо-серые кожаные ботинки из Сиены. — Допивай. Вот еще пинта. Давай.

— В меня столько не поместится.

— Ну, тогда полпинты. Давай пей.

— Мне придется весь фильм просидеть в сортире.

Да уж. Очень может быть, подумал Ричард. Когда он помогал Джине надеть пальто, она шепнула ему на ухо: «Ненавижу его». Ричард нахмурился, кивнул и почувствовал, что возмездие уже близко…

Первые полчаса в темноте он с трудом контролировал свои мысли. Ему было все равно, что за фильм, кто режиссер, на каком языке говорят актеры, черно-белый он или цветной. Это имело значение до начала фильма. Нужен был фильм по вкусу Гвина, всегда послушному, если вы помните, причудам и выкрутасам своей придури. И он действительно оказался во вкусе Гвина: невинный, сельский, с поисками истины. Слезная повесть на историческую тему о группе очень смышленых и очень разговорчивых подростков, которых во время бомбардировок Лондона переправляют в Камбрию, — это был почти что кинопредшественник «Амелиора». Если бы Ричард его смотрел, это было бы для него поистине крестной мукой. Но он его не смотрел. Ричард не смог бы его смотреть, даже если бы фильм был в его вкусе: море крови с бюджетом в миллиард долларов. Он не смотрел на экран. А женщины сидели между двумя романистами и, не отрывая глаз от экрана, как дети, ели попкорн из одного пакета.

Одинокие мужские фигуры в кинотеатрах, подумал Ричард, в них чувствуется напряженное желание уединения, как у безумца или азиата. Кто они? Хмурые киноманы? Бродяги? Впрочем, сегодня кинотеатры слишком дороги, чтобы бродяги могли ходить в кино и распространять кругом свое зловоние. Ричард знал, что, если бы он был бродягой, у него были бы нужды поважнее, чем сидеть и вонять на весь кинотеатр. При полном зале с публикой происходит какая-то гравитационная метаморфоза — она сливается в единое целое, становясь толпой. Но сейчас «Корона» была заполнена лишь на четверть: виднелись срезанные на уровне плеч силуэты, а поскольку действие фильма в основном происходило в полумраке (в разбомбленных подвалах, палаточных лагерях в безлунные ночи), то все вокруг стали казаться Ричарду неграми или фотонегативами. Через какое-то время он представил, что зрители сидят к нему спиной, но их головы, как у карибских идолов, развернуты на сто восемьдесят градусов, и их лица обращены к нему; еще немного погодя он представил, что их затылки это на самом деле их лица, прикрытые волосами.

Это случилось через сорок минут. Вставая, чтобы пропустить Гвина, Ричард испытал противоречивое чувство. Гвин — известный своими бестселлерами и любовью к жене, а еще слабым мочевым пузырем — двигался, согнувшись, между креслами. Он тяжело прошел по проходу, свернул направо под сценой, потом пошел за своей тенью, мелькнувшей на зеленом экране: волнующееся поле, ряд деревьев, вечернее небо. Он вышел в дверь, над которой горело два указателя: «выход» и «мужской туалет». За ним никто не последовал. Потом вышел какой-то старик. Тогда Ричард перестал следить за залом и сосредоточился на фильме: он посмотрел пятиминутную сценку о том, как готовят тушеное мясо с овощами (жена мелкого фермера показывала Одре Кристенберри, как это делается), — в общем, это была бытовая зарисовка, не более. Но по его телу забегали мурашки, словно он смотрел что-то совсем другое: кульминационную сцену какого-нибудь бессмертного психологического триллера Хичкока — «Незнакомцев в поезде», «Головокружения» или «Психоза».

Время шло. Через какое-то время женщин, несомненно, посетила мысль, что Гвин почувствовал непреклонный вселенский призыв к дефекации. Исходя из этого предположения, Ричард представил себе, как позыв Гвина к полному опорожнению вскоре вызовет осложнения; еще минут пятнадцать, и он превратит туалет в авгиевы конюшни. Затем возникло еще одно незначительное затруднение: Ричард, не отстававший от Гвина в пабе, сам почувствовал необходимость посетить уборную. Нужда была острой и жгучей — такой же острой и жгучей, как и его любопытство.

— Извините, — сказал он, вставая.

Это был один из тех туалетов, какие бывают в кинотеатрах. Его многообещающий запах вел вас по лабиринтам лестниц, которые вдруг поворачивали в обратную сторону, а потом уходили куда-то вниз, точно в некоем мифическом городе с искаженными пропорциями, возведенном озлобленными бессмертными. Ричард углублялся во чрево здания, шел мимо закрытых на цепь запасных выходов, проходил под протекающими потолками, пока не дошел до предпоследней двери, которая с мягким щелчком впустила его, отрезав от остального мира. И там, в самом низу, горела надпись «Мужской туалет»… Ричард помедлил, прислушиваясь. Ничего — только извечное туалетное журчание, резкий и язвительный рассказ о туалетных ароматах. Ричард медленно нажал на дверь. Дверь открылась и тут же закрылась у него за спиной.

Первой его мыслью было то, что это он, Ричард, исчез. Он обернулся и окинул взором интерьер туалета: двойные ряды раковин, двойные рулоны бумажных полотенец на стенах, двойной ряд лампочек над головой — все это выглядело настолько симметрично, что невольно напрашивалось поставленное посередине зеркало. Но зеркала не было: просто в туалете у всех предметов была пара. Ричард закрыл глаза, а потом снова открыл. Нет зеркал, а следовательно, нет отражений, и он — вампир в своем истинном обличье, для него текущая вода означает смерть. Туалет «Короны», очевидно, был сценой совсем недавней желудочной катастрофы, и только. Ричард пошел вдоль кабинок, быстро заглядывая под дверцы: ни подрагиванья коричневого вельвета, ни мучительных подергиваний сизо-серых ботинок. Ричард ощутил одновременно и разочарование, и облегчение. Он направился к писсуару и, затаив дыхание, нагнулся, пытаясь нащупать бегунок молнии. И в этот момент чей-то голос произнес: