Все мужчины сталкиваются с этим. Однако постойте… Сначала мы должны пройти мимо окошка билетной кассы и сексуально индифферентной симпатичной девушки, обосновавшейся там, мимо доски объявлений, расцвеченной канцелярскими кнопками с разноцветными шляпками и умирающей, вяло жужжащей осой, мимо нагло фамильярного менеджера клуба — Джона Панта.

— Гвин, — произнес Ричард, когда они переступили порог самого презентабельного из клубных баров.

Да, вот он: паб жизни. Восемьдесят, а может, девяносто душ толпятся кучками, вы входите, и тут же наступает знакомый момент погружения в звук, сглатываешь слюну, и несколько голов поворачиваются к тебе лицом, как на съемке для полицейского досье. Все мужчины от века с этим сталкиваются: с другими мужчинами, один на один или с несколькими сразу. С невозмутимым видом все мужчины предстают перед аудиторией, которая может их встретить аплодисментами или освистать, промолчать или попросту выйти из зала, вынеся приговор тому, как мы исполняем роль нашей жизни. Насколько помнил Ричард, раньше они с Гвином были одинаково непопулярны здесь, в «Колдуне», к ним никогда не обращались прямо и над обоими потихоньку посмеивались. А сейчас, когда Гвин — с шевелюрой, отливающей оловом, длинной спортивной сумкой размером почти с него — проходил мимо низеньких столиков, вокруг послышались приветственные возгласы: «Все строчишь?», «Миллион экземпляров уже продал?». Этот мир принимал его. Как если бы Гвин вдруг стал видимым, да, он не зря тратил свое время; телевидение сделало его демократичным, доступным массам, и поэтому его жизненный спектакль удостаивался аплодисментов. А Ричард по-прежнему оставался чужаком. Лишь в одном все были единодушны — привычка Ричарда кричать на корте «дерьмо» по-французски совершенно несносна.

— Я сегодня не в форме, — сказал Гвин (им предстояло убить десять минут). — Ты слышал о «Глубокомыслии»?

— О чем?

— О «Глубокомыслии». Ты что, вообще не в курсе? Это литературная премия, присуждаемая каждый год. Всеми вопросами занимается фонд «За глубокомыслие» в Бостоне.

— Очередная байка, — осторожно высказался Ричард. — Какая-нибудь наследница короля туалетной бумаги старается поприличнее увернуться от налогов.

— Ошибаешься. Эту премию уже называют мини-нобелевкой. Деньги смешные. Но получаешь ты их каждый год. Пожизненно.

— И что?

— Мне сказали, что я вошел в список номинантов.

Джон Пант — от искусственного загара кожа на его лице была красной и с расширенными порами — часто называл «Колдуна» динозавром. Под этим он подразумевал следующее: никаких джакузи, никаких навесов от солнца, никакого салат-бара, никакого сока брокколи. Вместо этого: нездоровая пища, предлагаемая в любое время, повсеместно разрешенное и даже поощряемое курение, непересыхающие реки спиртного и строго соблюдаемая не-эксклюзивность. В «Колдуна» мог вступить каждый — недорого и без особых формальностей. В баре был еще один бар: бар в баре — особый антимир, где за столиками было много мужчин и мало женщин. Посетители сидели, уставившись в карты, кроссворды, архитектурные проекты, юридические документы или схемы путей отступления. Здесь банкротства и тяжелые утраты встречали и провожали болезненным кивком или пожатием руки. И здесь сейчас в зловонном облаке сигаретного дыма спиной к зрителю сидел Стив Кузенс. Он разговаривал о делах с тремя загорелыми типами с рябыми физиономиями. Стив изъяснялся очень деловым языком — никаких деталей, лишь основные понятия — короче, ты мне должен, такова жизнь, ты меня понял… Гвин с Ричардом остановились в обнесенном решеткой проходе, разделяющем бар на две части. Здесь стояли разные игровые автоматы: гольф, бинго, покер и, разумеется, «Всезнайка». Вместо музыкального автомата здесь стояло черное пианино, на котором после ланча сонные уголовники, случалось, наигрывали трепетные баллады. Клубная акустика придавала звукам забавную окраску: голоса звучали искаженно, словно лишенные эха, так как десятки ртов сопели в мембраны сотовых телефонов, а десятки ушей были заткнуты наушниками уокменов или слуховыми аппаратами, так что у каждого был свой звон в ушах.

— Премия «За глубокомыслие», — задумчиво произнес Ричард. — Ладно. По крайней мере, ясно.

— Что именно?

— Что ты ее не получишь.

Гвин наморщил лоб и произнес (и тут он ошибался):

— Миллионы людей не могут ошибаться.

Ричард также ошибался. Но он возразил:

— Миллионы людей всегда ошибаются. Пошли сыграем.

Всякий, кто разделяет расхожее представление о том, что буржуазные любительские теннисные клубы являются причиной упадка этой игры в Англии, изменил бы свое мнение, если бы посетил спортивный центр в «Колдуне» и услышал бы этот рев и завывания, эти убийственные непристойности и варварские возгласы, превращавшие огороженные решетками корты в некое подобие клеток, в которых рабы или наделенные даром речи животные постоянно бунтуют против своего заточения, жестокого обращения и скудной кормежки. С другой стороны, всякий, кто понаблюдал бы за тем, как Гвин с Ричардом готовятся к игре, немедля согласился бы, что очевидное преимущество Ричарда целиком и полностью обязано его принадлежности к среднему классу. Гвин облачился в новый спортивный костюм, который выглядел так, как будто его только сегодня утром доставили из мастерской дизайнера; отличительной чертой этого костюма была мешковатость силуэта и парусный эффект. Костюм Гвина напоминал Ричарду комбинезончики его близнецов и стоявший под лестницей пузатый бойлер в стеганом чехле. Сам Ричард был одет почти элегантно и вместе с тем ужасно: мятые шорты цвета хаки и линялая тенниска — старая, несовременная, цвета довоенной простокваши (такая скромная и непритязательная по сравнению с шиком модных футболок), позаимствовавшая свой цвет у изнанки старых кальсон, у старых хирургических бинтов. Даже теннисные тапки Ричарда имели невероятно допотопный вид: бежевые, полотняные, предназначенные для долгих пеших походов путешественников и первооткрывателей или угрюмых колонизаторов. От такого игрока можно было ожидать, что он заявится на корт с деревянной ракеткой в деревянном футляре и с сумкой, полной лысых мячей, извлеченных из газонокосилки.

Через окно одного из игровых залов (сейчас здесь никто не играл — после шести вечера здесь развлекались, метая дротики) Стив Кузенс наблюдал за тем, как два романиста начинают игру, прикидывая их шансы в его виде спорта. Иными словами, Стив прикидывал, каковы они в бою, или, выражаясь еще проще, в мордобое. Это навело его на ряд соображений псевдосексуального характера. Избитая истина, как ни крути, остается истиной, и драка действительно напоминает совокупление (в этом убеждает хотя бы физический контакт между партнерами). Избитая истина, увы, остается истиной, и преступник действительно подобен художнику (хотя вовсе не по тем причинам, о которых обычно говорят): уголовник, как и художник, страдает тщеславием, проявляет дилетантизм и постоянно жалеет себя. В общем, какое-то время Скуззи смотрел на Гвина и Ричарда глазами зверя — зверя, наделенного даром речи. Люди, воспитанные дикими животными, являются животными, оставаясь при этом людьми. У них в голове есть барометр, стрелка которого указывает на добро и зло, тепло и холод, свежий вкус и падаль, а в отношении людей указывает на то, добрый человек или жестокий, знакомый он или незнакомый, управляемый он или неуправляемый. Сильный или слабый. Глядя на Гвина и Ричарда, Стив не мог с уверенностью сказать, что с кем-то из них у него возникнут проблемы.

Матч начался. Стив следил за игрой. Нельзя сказать, чтобы он следил за игрой неопытным глазом. Как многие уголовные элементы, Стив проводил значительную часть своей жизни в спортивных клубах и центрах досуга; у таких людей всегда много свободного времени, которое нужно убить, так как в их вселенной досуг полярно противоположен времени, проведенному за решеткой. Стив подмечал осколки старомодной техники Ричарда, жесткость его игры, типичную для среднего класса: загребающий удар справа, тяжелая подрезка слева. Смотрите-ка: даже отсюда видно, что у него носки розового оттенка. Стыдливый румянец домашней стирки. Двое ребятишек: близнецы. А у него кое-что получается, у этого Ричарда. Несмотря на округлый животик, двигается он неплохо; и худые безволосые ноги еще неплохо сгибаются. А что касается Попрыгунчика по ту сторону сетки в наряде, отливающем всеми цветами радуги, то он, по-видимому, считает, что в руках у него не ракетка, а волшебная палочка… Так получается, что в теннис играет один человек. Играет против неумехи, чьи действия и замыслы вполне очевидны, который ничего не делает, чтобы противостоять противнику, и у которого нет ни малейшего чутья, позволяющего выбить противника из равновесия. Стива возмутила наивность Гвина.