— Какое?

— Это когда убивают мать Бемби.

— Давайте сходим в Собачий садик. Марко? Марко уснул?

— Он не спит. Он прикидывается. Он боится насилия, но не хочет в этом признаться.

— Давайте, подымайтесь. Спрячьте кассеты.

— Марко! Идем гулять в Собачий садик!

Собачий садик — зеленеющий мир, призрак Эдема, место наших счастливых прогулок… Издалека трава казалась покрытой серебристо-свинцовым налетом: воспоминанием о росе. Вблизи зелень казалась выкрашенной казенной краской. А чуть подальше росли казенные, невыразительные цветы: гладиолусы в своих тонких, старушечьих нарядах. Клумба была украшенной цветами шляпкой Собачьего садика. Бродившие по парку люди привносили сюда свои, заморские краски: специи и бетель.

Неожиданно Ричард понял, на что похожи лондонские дети. Лондонские дети, выросшие в Лондоне, были похожи на чипсы. Однако это не значило, что все они выглядели одинаково. И тут были свои жанры. Одни были похожи на чипсы с луком и сыром. Другие — на чипсы с говядиной и горчицей. Третьи — на чипсы с солью и уксусом.

По детской площадке им навстречу прошли три негритянки. Впереди — две уже взрослые девочки, по-африкански высокие и крепкие, а за ними вперевалку шла полная пожилая женщина в халате, подпоясанном темным поясом, своей походкой она напоминала бильярдный шар, постепенно замедляющий вращение.

Ричарду показалось, что все время, которое он раньше тратил на сочинительство, теперь у него уходит на умирание. Мысли его теперь стали раскованнее. Увы. Он больше уже не писал «вставки» для «Маленького журнала», где громил первостатейные таланты, великих писателей и великих и бездетных писательниц. Он больше не утешал по телефону бездетную Энстис. Он больше не сочинял. Раньше скука казалась прекрасным и увлекательным занятием, и вы могли этим заниматься, потратив на него свою энергию. Но теперь трансформация неизбежна. Ричарду казалось, что все то время, что он тратил раньше на сочинительство, теперь у него уходит на умирание. И это была правда. И она потрясла его. Когда Ричард увидел эту неприкрытую правду, он был потрясен. Писательство для него было не просто образом жизни. Литература была для него возможностью спрятаться от смерти.

Теперь Ричард вдруг понял, что его писательство было способом уйти от реальности.

Он вдруг понял, что Отказ от реальности — это величественно. И прекрасно. Это даже лучше, чем курение. Он стал думать об Отказе от реальности как о фешенебельном курорте, о месте отдыха для богатых — заимствуя язык из брошюрок Джины.

В пятницу Джина была дома. Поэтому они должны были куда-нибудь удалиться. Совершив над собой героическое усилие, Ричард повез детей в зоопарк. В автобусе он поднял склоненную голову и спросил:

— Ну что, куда пойдем сначала? К рептилиям?

Мариус пожал плечами. Сейчас он отрабатывал свои жесты: локти прижаты к телу, а от локтей руки расслаблены. Пять лет назад он отрабатывал рефлексы. Теперь он отрабатывал жесты — в частности, пожимание плеч.

— В аквариум? — спросил Ричард.

— В сувенирную лавку, — сказал Мариус.

— Что-то тебя не слышно, Марко. О чем задумался?

Марко очнулся от задумчивости и сказал:

— О моей тайной сущности!

В зоопарке люди могут посмотреть на самых разных животных. А у животных выбор не так велик: они могут посмотреть на людей всего лишь двух типов. На детей. И на разведенных взрослых.

Ричард знал, что он не в разводе. Ночью, в иссушающей лихорадке и убогом волшебстве темноты, он мог, поскуливая, прижаться к жене и держать ее в своих объятиях. Он не искал ее тепла. Он пытался ее удержать. Пока он ее держит, она не уйдет. Больше того: в обескровленном зверинце их супружеского ложа ему слышались глухие порыкивания — не давнишнего, еще молодого зверя, а нового зверя, уже состарившегося. Что-то срасталось, что-то налаживалось само собой. То же происходило по утрам, особенно в выходные, когда он смотрел, как она принимает душ, одевается, потом он переводил взгляд на просветы в облаках с их пепельными животиками… Сейчас я встану, сложу чемодан и пойду в телефонную будку. Он вспомнил затасканные строки из «Второго Пришествия» У. Б. Йейтса о чудище, чей час наконец настал: «…И что за чудище, дождавшись часа, / Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме».[18] Каким же будет чудище, которое поселится в нем? Да. Дремучим. Ричард снова был импотентом, но уже без уважительных причин. А что такое мужчина без уважительных причин? Джине не за что было зацепиться. И ей нечего было терять. Ричард больше не плакал по ночам. Он метался и скрежетал зубами, но он больше не рыдал. Потому что он делал это днем. Днем и в сумерки. Он больше не плакал на людях, как это делают женщины. Плакать на людях — это часть их катарсиса. Ричард решил, что он больше никогда не будет плакать на глазах у детей, как однажды, когда он плакал на глазах у Марко.

В зоопарке Ричард почувствовал, что всем ребяческим обещаниям пришел конец.

Я останусь с тобой на девяносто девять миллиардов девять миллионов девять тысяч девятьсот девяносто девять тысяч миллионов миллиардов…

Я буду любить тебя всегда, и всегда, и всегда, и всегда, и всегда…

Она не уйдет от него. Она никогда не уйдет от него. Она просто попросит его уйти.

И я сложу чемодан и пойду в телефонную будку.

И детям придется любить нас по отдельности.

В субботу утром Ричард встал поздно. Около полудня Джина сказала:

— Почему бы тебе не сходить и не купить газету? Полистал бы ее в пабе? Решил кроссворд?

— А что, можно.

— А на обратном пути заскочи и захвати пылесос. Сегодня днем, если они будут паиньками, можешь взять им какую-нибудь кассету. Только, имей в виду, что-нибудь хорошее. Скажем, Диснея. «Книгу джунглей» или «Красавицу и чудовище». И никаких «Тома и Джерри».

Кто эти девицы на задних сиденьях полицейских машин? Ричард прошагал напрямик, вспугнув стаю голубей.

Лондонские пабы всегда лет на десять отстают от города, который они обслуживают. Если бы десять лет назад Кэлчок-стрит совершила рывок, к которому она готовилась, то сегодня «Адам и Ева» назывался бы «Муха и стелька», и там вам под полосатыми зонтиками предлагали бы яичный салат и сливочный сыр. Но Кэлчок-стрит так и осталась там, где была, и паб «Адам и Ева» остался таким же, каким он был десять лет назад. Те же ирландцы в тех же грубых пиджаках пили то же темное пиво. Та же черная собака все так же умирала в картонной коробке под плитой для разогревания пирожков. Ричард сел на свое обычное место. Мимо него прошла бледная девушка, напудренная и накрашенная, как невеста Дракулы. Ричард только начал трясти головой и бормотать, разгадывая кроссворд, и вдруг — совершенно не к месту — подумал: дьяволу всегда подавай лучшие сиськи. Подобные мысли неизвестного происхождения его теперь частенько посещали.

— С рожей в пролете, — раздалось у него над ухом.

Ричард поднял голову и сказал (про себя он подумал, что, может быть, это и есть ответ на № 3 по вертикали):

— …Мой дорогой Дарко. Или это Ранко?

— Дарко, — ответил Дарко.

Или это был Ранко? Кто бы это ни был, он потерял всю свою шевелюру. Остатки ее маленькими мшистыми островками были разбросаны по лицу — фиолетовые тени под глазами, лиловые губы. И Ричард, у которого в свое время тоже случались неудачные стрижки, невольно подумал: Самсон и Далила. Ах, какая это была стрижка! Какая работа. «Адам и Ева» отстал на десять лет. А Дарко каким-то образом обогнал их всех на десять лет. Нет, даже на двадцать.

— Как пишется? — спросил он.

— Это Ранко. Я этим дерьмом не занимаюсь.

— А как Ранко? Как Белладонна?

— Они оба вляпались.

— Это здорово. Понимаете, вы как раз тот человек, с которым мне нужно переговорить. Позвольте у вас кое-что спросить.

Ричард собирался писать, выражая сожаление, первый абзац о сексуальных похождениях Гвина. Ричард пытался высосать все, что только было можно, из отношений Гвина с Одрой Кристенберри. Но он хотел написать и другой абзац. «Совсем недавно я…» «Я пользуюсь сомнительной привилегией представить вам…» «Студентка, которой едва исполнилось шестнадцать, проявила интерес к…» «За время их двухчасовой встречи она…» «Дитя, которое я условно назову Терезой…»