— Я припоминаю еще корни, похожие на артерии, и человеческие фигурки внутри стеблей.

— Верно. Подозреваю также, что такого типа ярко раскрашенные фигурки служили для медитации и для достижения некоего высшего знания. Точно так, как в «Духовных упражнениях» Игнация Лойолы, руководстве по развитию воображения. С той только разницей, что там нет никаких диковинных растений.

Падре Михаэлис уже собрался высказать очередное скептическое соображение, как вошла служанка.

— Брат Микеле Гизлери прибыл, — возвестила она с изящным поклоном.

— Проведи его прямо сюда! — крикнул д'Альтемпс.

Когда великий инквизитор появился на пороге, падре Михаэлис не поверил своим глазам. Всемогущий глава Святой палаты оказался лысым, с клочковатой бородой, человеком лет шестидесяти. Маленькие добродушные глазки, тонкий нос над мясистым ртом и старая, залатанная во многих местах доминиканская ряса — все это создавало впечатление полной заурядности.

Однако вошедший стоял выше их на иерархической лестнице, поэтому оба, и кардинал д'Альтемпс, и падре Михаэлис, почтительно встали. Не обращая внимания на поклоны, инквизитор направился прямо к иезуиту.

— Вам бы следовало носить такое же платье, как у меня.

Падре Михаэлис смешался и поспешил выйти из затруднения:

— Брат мой, служить Господу можно в любой одежде.

— Самое лучшее — это ее не менять.

В кабинете и так было довольно прохладно, но теперь температура, казалось, резко поползла вниз. Д'Альтемпс постарался снять напряжение.

— Брат Гизлери, я показывал своему другу старинную магическую книгу, созданную доселе невиданной дьявольской сектой.

— Думаю, она из собрания, принадлежавшего этому бедолаге, Габриэле Симеони. Он мне о ней талдычит уже много месяцев. Сначала он не хотел говорить, но слишком ослаб, чтобы выдерживать пытки. Боюсь, однако, что он помрет у меня в руках, на веревках или под железными щипцами.

Падре Михаэлис почувствовал, как грудь его наполняется дикой, непонятной радостью. Подавив это странное чувство, он тихо спросил:

— Так Симеони заговорил?

Кроткий взгляд инквизитора вдруг стал ледяным.

— Я же сказал, он слишком слаб, чтобы сопротивляться. Похоже, он имел склонность к вину и еще ко множеству предосудительных вещей. Боль часто приводит его в состояние бреда, и тогда он начинает поносить служителей церкви.

Михаэлис застыл.

— Предполагаю, что нахожусь в их числе.

— Правильно предполагаете. Однако успокойтесь, я высоко оценил работу, которую вы провели в деле обвинения Карнесекки. Джулия Гонзага очень больна. Достаточно очередного ухудшения — и вся ее корреспонденция в моих руках. Тогда ее любимого еретика не спасет и сам герцог Тосканский.

Произнося эту тираду, брат Гизлери покосился на кардинала д'Альтемпса. Тот улыбнулся.

— Брат Гизлери, я состою в родстве с Медичи, но принадлежу к миланской ветви рода. И потом, вы прекрасно знаете, что я никогда не стал бы вмешиваться в защиту еретика. Тот, кто этим займется, будет мне весьма подозрителен. Думаю, что и вам тоже.

Великий инквизитор подошел к креслу, где раньше сидел Михаэлис, и опустился в него.

— Именно с таким случаем я и столкнулся. Несколько дней назад в Рим примчалась любовница Симеони, некая Джулия Чибо-Варано. В полном отчаянии она явилась ко мне, несмотря на то что отлучена от церкви… Полагаю, падре Михаэлис, вы с ней знакомы.

Иезуит вздрогнул. Сердце у него бешено колотилось, когда он ответил, безуспешно пытаясь изобразить равнодушие:

— О да… Я думал, она в Париже. Никак не мог себе представить, что она явится сюда.

— Откуда такая уверенность? Вы приставили к ней слежку?

Михаэлису все никак не удавалось успокоиться.

— Да… то есть нет… но я знал, что она при дворе.

— Но она здесь и рассказывает гораздо больше, чем ее возлюбленный.

— Вы… ее арестовали? — Голос иезуита дрожал, но он ничего не мог с собой поделать.

В глазах брата Гизлери появилось ироническое выражение. Он обладал необычайной способностью мгновенно менять выражение глаз, словно в нем жили сразу несколько душ.

— Нет, хотя вполне мог это сделать, учитывая, что она отлучена от церкви и связана с колдуном. Хотя она, по правде говоря, уверена, что отлучение с нее снято благодаря вмешательству Алессандро Фарнезе. Я с ним говорил, и он такой факт полностью отрицает.

Падре Михаэлис сглотнул.

— Но вы собираетесь заключить ее в тюрьму?

— Успокойтесь, не собираюсь.

Это «успокойтесь» прозвучало сардонически, словно инквизитор говорил иезуиту: «Учтите, что мне все известно».

— Эта женщина мне полезнее на свободе. Пока я не разрешил ей свидания с ее некромантом, но дал понять, что дальнейшие разоблачения могут заставить меня сменить позицию. Она целые дни проводит в моей прихожей. Ей еще не понять, что, увидев Симеони, она его вряд ли узнает: в нем не осталось ничего человеческого.

Падре Михаэлис был потрясен и не знал, что сказать. Воцарилось долгое молчание, которое нарушало только шуршание листов рукописи в руках д'Альтемпса. За окном пошел снег.

Глаза брата Гизлери снова поменяли выражение и стали приветливыми, почти веселыми.

— Ну же, падре Михаэлис, не будьте таким мрачным. Сейчас я сообщу вам прекрасную новость. Я уже порекомендовал вас на должность великого инквизитора Франции, на место кардинала де Лорена. Это настроит против меня мой орден, который не склонен выпускать из рук бразды правления таким важным органом, как инквизиция, но меня это мало заботит. Ваша деятельность в отношении Карнесекки убедила меня, что никто, кроме вас, недостоин этой должности.

— Понтифик не утвердит моего назначения.

— Кто знает! Его здоровье сильно пошатнулось. Надеюсь, конечно, что Господь будет его хранить, но боюсь, что долго он не протянет. Что-то говорит мне, что все ваши надежды будут сбываться, неизменно и неуклонно… пока не появятся новые обстоятельства, которые смогут этому помешать…

Первая фраза инквизитора сразу освободила падре Михаэлиса от всех тревог, после последней он снова помрачнел.

После дождей, холодов, наводнений, засух и преходящих эпидемий на Прованс обрушилась черная чума. Она начала проявляться в худших своих признаках под беспощадным солнцем лета 1565 года.

Мишель уже целые годы не видел вереницы повозок с умершими, не слышал криков alarbres, ему навстречу не попадались шеренги медиков в тяжелых кожаных жилетах и «клювах», окуривавших город. Все это напомнило бы ему молодость, да только Салон теперь был не тот: разрушенный, измученный город притих под слоем песка и тонкой пыли. Чтобы понять, как изменились времена, достаточно было бросить взгляд на полуразрушенные, заброшенные дома, плоды недавней гражданской войны.

— Ну вот, свой долг я исполнил, — прошептал он, выходя от нотариуса Жана Роше.

Шевиньи заботливо его поддерживал.

— И даже слишком, — отозвался секретарь. — Сто пистолей на содержание канала Крапонне! Вы и ваша жена намного щедрее многих салонских нотаблей!

— Мальчик мой, если бы не этот канал, Салон голодал бы сейчас, как голодает большая часть Франции. Благодаря этой ниточке проточной воды мы можем обмывать умирающих и содержать лазарет в чистоте. И не случайно здешнее население, несмотря на пятьдесят умерших, решило остаться в городе и пытается заниматься своими делами. Если уйти в другие места, можно найти больше врачей, но меньше воды. Вода — это жизнь.

Произнося эти слова, Мишель наблюдал за двумя санитарами в похожих на птичьи клювы масках, пропитанных ароматическими растворами, со стеклами для глаз, которые пытались войти в дом к больному. Темноволосая девушка кричала, высунувшись в окно:

— Здесь нет зачумленных!

Но это была истерическая ложь, потому что лицо девушки покрывала землистая бледность, и она то и дело трогала болевшие подмышки.

— А кроме воды, вы ничего не делаете для больных? — спросил Шевиньи. — С вашим колоссальным опытом вы могли бы быть очень полезны.