— Перейду ко второму вопросу. Я исповедался падре Лаинесу и вам, что виновен в подстрекательстве к убийству здесь, в Салоне. Я рассчитывал возбудить восстание католиков, но недооценил могущество гугенотской знати. Словом, речь идет об убийстве, а это смертный грех.

По грубому лицу падре Надаля пробежала легкая усмешка.

— Вы прекрасно знаете, что в нашей среде смертный грех не возбраняется, если того требует борьба, которую мы ведем. В вашем случае намерения были добрыми. Сделано было недостаточно чисто, если наши недруги что-то заподозрили. С первой же оказией я сам пришлю вам отпущение грехов, и мы убедим понтифика дать вам индульгенцию.

Михаэлис почувствовал, что больше говорить не о чем. Однако прежде чем распрощаться, падре Надаль спросил:

— Вы полагаете, что вам действительно надо оставаться в этом городишке с тремя тысячами жителей? Может, следует обосноваться в Эксе?

— Позже. Салон не такой заштатный, как кажется. Здесь собираются Генеральные Штаты Прованса. Здесь обитает Триполи, правая рука графа Танде. Здесь сконцентрированы самые ярые католики, от крестьян-ополченцев до разбойников владетеля Порселе. Кроме того, здесь обосновался опаснейший человек, представитель секты, о которой мы ничего не знаем.

— Вы имеете в виду Нострадамуса?

— Именно его. Вы сами слышали от Лассаля, как растет его популярность. А ведь мельник знает только малую часть истины. Лично я не успокоюсь, пока не увижу Нострадамуса в темнице, а потом на костре.

— Что ж, желаю удачи. Жду ваших отчетов. Да хранит вас Господь.

Падре Надаль запахнул плащ и зашагал к городу.

Михаэлис немного подождал и направился к заброшенному дому. Дверь была приоткрыта и скрипнула, когда он ее толкнул. В комнате, куда он вошел, не было мебели, только стул и стол, на котором стояли стакан и деревянная бутыль. На стуле возле потухшего камина дремал человек.

— А где она? — сразу спросил Михаэлис.

Симеони вздрогнул и поглядел на него водянистыми глазами.

— Она отказалась прийти, — ответил он заплетающимся языком. — Не доверяет вам.

— Нострадамус ее убедил? — в тревоге спросил Михаэлис.

— О нет. Джулия вам по-прежнему благодарна и считает своим спасителем. Ни Нострадамус, ни эта змея, его женушка, не смогли заставить ее изменить мнение.

— Почему же тогда она мне не доверяет?

— Она убеждена, что вы причините зло мне.

Михаэлис вздрогнул, но предпочел промолчать. Нервничая, он вытащил из поясной сумки кусок золота и положил его на стол.

— Слушайте внимательно, Симеони. Мне надо поговорить с вами об этом золоте, о кольце и о непонятном медальоне, некогда принадлежавших человеку, который называл себя Денис Захария.

Симеони сильно закашлялся, но приготовился слушать.

— Что вы делаете, несчастные? — закричал Шевиньи. — Прекратите сейчас же, оставьте его! Да вы знаете, кто это? Это Нострадамус, великий пророк, автор предсказаний!

Он попытался загородить друга своим телом, но гигантского роста крестьянин отбросил его, как былинку.

— Знаем мы, кто он такой. Лютеранин. И кончит он так же, как и все его дружки.

Он раскрутил палку с вырезанным на ней крестом и ударил Мишеля по спине. Остальные ополченцы, стоявшие вокруг, тоже пустили в ход свои дубины.

Мишель упал лицом в песок. Острая боль в спине тут же отозвалась в больных ногах. Удары дубинок были не столько болезненны, сколько унизительны, а это было больнее побоев. С полными слез и пыли глазами он вспоминал не такие уж далекие времена, когда еврея могли забить насмерть на виду у всех. Колокола церкви Сен Мишель заливались праздничным звоном по случаю Страстной пятницы. Когда-то давно его отец, уже будучи крещен, предпочитал в этот день держать семью дома.

— Хватит! Хватит! Не хотите же вы убить его! — кричал Шевиньи.

— Еще как хотим, — сказал крестьянин. — Только сами убивать не станем. Скоро здесь будет господин Порселе, и твоего мага зарежут перед собором вместе с остальными еретиками.

Мишель вновь обрел сознание, вынырнув из своих грез, и тут же на него обрушился очередной жестокий удар по ребрам. Он закашлялся, горлом пошла кровь. Но перспектива публичной казни увлекала ополченцев больше, чем просто убийство. Может быть, у него есть еще в запасе немного времени.

Он бы мог с помощью магии умертвить своих мучителей и таким образом напугать других. Нужное заклинание уже вертелось у него на языке. «Vassis atatlos vesul ectremus, verbo san hergo diabolia herbonos». Сам он никогда им не пользовался, но Ульрих много лет назад разъяснил ему, как оно действует. Слова искажают эфир, окружающий человека, которого надо извести, и образуют в нем слабые зоны. У человека нарушается кровоснабжение: одни вены набухают, другие, опустев, спадаются. Кожа начинает пульсировать, потом трескается, и возникают ужасающие кровотечения. В результате человек умирает в луже почерневшей кровяной сыворотки.

Но для заклинания надо знать имя человека, иначе лучи эфира станут искажаться как попало. Запускать механизм смерти, которая будет разить без разбора, он не хотел и предпочел закрыть глаза и отдаться на волю провидения. Звучный баритон вывел его из состояния ожидания неминуемой смерти.

— Молодцы, ребята! Вижу, вы еще одного поймали. Кто это?

— Нострадамус, знаменитый колдун, — ответил предводитель отряда. — Покровитель Мованов и всех салонских лютеран.

— Нет! Он добрый католик! — закричат Шевиньи. — Это святой, вдохновленный Богом! Величайший человек из всех, когда-либо существовавших!

В баритоне появились саркастические нотки:

— Вот как? Доблестные мои ополченцы, я вижу в руках у вас увесистые дубины. Обеспечьте великому человеку достойное мучение. Ни один святой без этого не обошелся.

Мишель узнал голос. Он принадлежал Жану де Гансу, тридцатилетнему францисканскому монаху, недавно прибывшему из Парижа. Это он 4 апреля 1561 года, в день Страстной пятницы, призывал пришедших в церковь крестьян раз и навсегда покончить со всеми еретиками. Пять сотен батраков приняли его слова как руководство к действию. Многие дома горели, и огонь мог в любую минуту перекинуться на соседние. Такие сцены можно было наблюдать по всему Провансу, и главную роль играли то католики, то гугеноты.

Мишель приготовился умирать. Мысленным взором он уже видел три солнца, и теперь они явно хотели ему что-то сказать. Но это мимолетное видение сразу же исчезло в кровавом отсвете. Удары, которых он ждал, почему-то запаздывали, галдеж злобных голосов затих, и был слышен только колокольный звон.

Мишель прочистил веки от песка и открыл глаза. Причина неожиданного молчания сразу стала понятна: с одной стороны улицы быстро приближалась безмолвная процессия. Другая процессия, поменьше, надвигалась с другой стороны улицы. Над обеими возвышались хоругви с изображением победоносной Девы Марии с поднятым мечом в руке. В обеих процессиях хватало мечей, хотя и опущенных вниз или скребущих землю.

Ополченцы глядели растерянно, явно ничего не понимая. Крепкий, поджарый, длиннобородый Жан де Ганс важно приблизился к большей процессии, остановился в нескольких шагах, поднял руку и заговорил от имени идущих следом батраков:

— Добро пожаловать, братья! Судя по вашим штандартам, вы хотите присоединиться к нам и покарать гугенотов. Работы по зачистке только начались, и нам нужны руки. До вечера в Салоне не останется ни одного живого еретика.

Мишель с трудом сел. Увидев человека, выступившего вперед от другой процессии, он вздрогнул: это был мельник Лассаль. Грудь его пересекала белая лента, на голове красовалась широкополая шляпа, украшенная четками.

Лассаль шагнул к францисканцу и сухо сказал:

— Возвращайся в Париж, монах. Здесь ты уже натворил бед.

Монах, казалось, удивился, потом выпятил грудь и заговорил еще более властным голосом:

— А кто ты такой, чтобы мне приказывать? К какой секте ты принадлежишь?