— Сударь, ваши суждения о женщинах оскорбительны не только для присутствующих барышень, но также для моей жены и матери, — отрезал он. — Я требую, чтобы вы принесли извинения.
Жерве Берар удивился, однако после секундного замешательства расхохотался.
— Перед кем я должен извиняться? Перед этими курочками? Что же до вашей жены… Она единственная, перед кем я бы извинился лично.
— Уймитесь, господа, — проворчал капитан Сюфрен, которому не впервой было разнимать и не такие схватки.
В последнее время Мишель часто сердился по пустякам. Может, тому виной была подагра…
— Господин Берар, еще раз прошу вас извиниться перед всеми присутствующими, включая девушек, — отчеканил он угрожающим тоном. — В противном случае вам придется иметь дело со мной.
— С вами? — Смешок Жерве прозвучал просто бесстыдно. — Да что вы мне можете сделать? На дуэль вызовете? Вы же слабы на ноги. Да и на то, что между ног, видно, тоже. Сколько я вас тут встречаю, ни разу не видел, чтобы вы повели кого-нибудь наверх. Вы только щупаете девчонок да иногда целуете.
Так оно и было, но Мишелю не хотелось это обнародовать.
— Немедленно возьмите свои слова обратно, иначе я заставлю вас горько пожалеть, — хрипло прошептал он.
Черные глаза Жерве Берара сверкнули злобой.
— Я знаю, почему вы никогда не показываете свое орудие, — прошипел он. — Это черным по белому написано в брошюре «Monstre d'abus»[13]: вы еврей, и вам неохота, чтобы все увидели, что вы обрезаны.
Самая юная из девушек, рыжеволосая, с грубоватым лицом, по имени Франсуаза, отчаянно запротестовала:
— Вранье! Доктор де Нотрдам вовсе не обрезан, могу поклясться!
Мишель был вне себя, но хорошо знал, что хирург только и ждал, когда он взорвется.
— Мне известна брошюра под названием «Monstre d'abus». Ее написал гугенот, и напечатана она, скорее всего, в Женеве. Вы действительно согласны с тем, что там написано?
Жерве Берар внезапно побледнел. Костры, на которых жгли гугенотов, истинных и мнимых, горели по всей Франции.
— Нет, я истинный католик, я только…
Мишель не дал ему закончить:
— Учитывая тот факт, что я не при оружии, может, вы и правы. Но учтите: меня знают при дворе, и во всей Европе у меня есть корреспонденты. Я пользуюсь дружеским расположением властей Салона. Скрести мы шпаги, вы, конечно, меня одолеете. Но если начнем тягаться влиянием, боюсь, что вам придется сменить ремесло.
Бланш захлопала в ладоши:
— Браво, Мишель! Вы при яйцах, хоть их никогда и не показываете!
Берар вскочил и стремительно вышел, невольно втянув голову в плечи. С нижнего этажа донесся звук хлопнувшей двери.
Мишель тоже поднялся, нетвердо держась на больных ногах.
— Мне тоже пора, — сказал он. — Простите, если спугнул клиента.
— Некоторых клиентов лучше и потерять, — заметил капитан Сюфрен с высоты своего официального положения.
Пять улыбающихся и довольных девушек окружили Мишеля. Самая высокая из них, голубоглазая блондинка с фигурой Юноны, погладила его по бороде.
— Спасибо, доктор. Так редко случается, что нас защищают. Можно, я вас поцелую?
— Что ты, Мариетта, — ответил Мишель, слегка оробев. — Я не сделал ничего особенного.
Тогда девушка проворно сбросила бретельки легкой туники и приподняла руками роскошные груди.
— Тогда поцелуйте их. Я знаю, что они вам нравятся.
— Нет, Мариетта, — сказал Мишель, ласково улыбнувшись. — моем возрасте я должен только любоваться твоей красотой. Твоей и твоих подружек.
Несмотря на боль в ногах, он почти бегом сбежал по лестнице, вышел на улицу и, глубоко вдохнув вечерний воздух, зашагал к дому.
Теперь ему предстояло самое трудное. Дав ему понять, что она знает о его эскападах к Когосским воротам, Жюмель больше об этом не заговаривала. Мишелю же надо было выговориться, может, для того, чтобы отказаться наконец от этого развлечения, может, чтобы объяснить ей, зачем он туда ходит. Но она молчала, и у него недоставало мужества самому начать разговор. Ему нечего было сказать в свое оправдание. Да он и сам не знал, что толкало его в дом возле моста. Анализируя свои поступки, он вдруг понял, что просто стремится оттянуть неизбежное приближение старости.
Любой другой мужчина в Салоне продолжал бы тайком наведываться в бордель, а жену бы побил за то, что осмелилась ему перечить. Но их отношения с Жюмель резко отличались от принятых в те времена отношений между мужем и женой. Пусть она сквернословила, была вульгарна, непослушна и капризна, но она одна его действительно понимала, и их связывали узы крепкой дружбы. Они не случайно были на «ты», хотя в ту эпоху было принято говорить супругу «вы». Ритуал, когда они своей любовью уничтожили ауру ненависти Ульриха, был свидетельством этой близости.
И все же бордель у Когосских ворот провел между ними борозду. Днем их отношения были почти нормальными. Однако по пятницам, когда наступал вечер и она поднималась наверх к детям, он тайком выскальзывал из дома и бесшумно возвращался поздней ночью. По молчаливому взаимному согласию их физическая близость прекратилась. Только очень редко Жюмель, движимая скорее жаждой материнства, изо всех сил прижималась к Мишелю, добиваясь проникновения. Дети, казалось, помогали ей заполнить возникшую чувственную пустоту, которая давала о себе знать все ощутимее.
Обычно по ночам вопрос чувственного контакта даже не возникал. Она отправлялась спать, часто беря с собой кого-нибудь из детей. Он всю ночь просиживал в своем кабинете под крышей, не сводя покрасневших глаз с крутящегося кольца, которое разворачивало перед ним картины, одна другой ужаснее. Так продолжалось до тех пор, пока ноги не начинало сводить от боли, и тогда все тело мучительно вздрагивало, предчувствуя неминуемое наступление старости.
Погруженный в свои мысли, он не заметил, как у него за спиной затормозила двуколка. Чей-то приветливый голос вывел его из задумчивости:
— Доктор Нострадамус! Доктор Нострадамус!
Мишель огляделся и понял, где находится. Он был на главной улице квартала Ферейру перед домом Антуана Марка, брата первого консула Паламеда. Антуан Марк управлял экипажем, а рядом с ним сидел аптекарь Франсуа Берар. Он-то и позвал Мишеля. Уже почти стемнело, но свет фонарей позволял ясно различить их лица.
— Мишель, я знаю о вашей ссоре с братом, — взволнованно сказал Франсуа. — Прошу у вас прощения от его имени. Он всегда был грубияном, и это доставляло нашей семье немало неприятностей.
— О, вам вовсе не надо извиняться.
Мишель был раздосадован, что его отвлекли от размышлений, но постарался улыбнуться.
— Инцидент исчерпан, если он действительно имел место. И уж конечно, вы к нему непричастны.
— Хотите, подвезу вас до дома?
— Мой дом в двух шагах.
— Это солидное расстояние для того, кто страдает подагрой.
Мишель почувствовал себя слегка униженным. Конечно, все знали о его болезни, но он предпочитал видеть себя сильным и властным мужчиной, далеким от земных невзгод.
— Спасибо, я прекрасно доберусь сам.
Антуан Марк наклонился к нему.
— Все равно садитесь, доктор. Я ищу вас весь вечер. У меня для вас известие.
— Известие? От кого?
— Он назвался вашим другом, но я ему не очень-то верю. У него такое зловещее, перекошенное лицо… Его зовут доктор Пентадиус.
Дрожь прошла по телу Мишеля. Он почувствовал сильное головокружение и тошноту. Голос сразу осип, хотя и звучал спокойно.
— Спасибо, я сяду в экипаж. Но тут нет места…
— Не беспокойтесь, я выхожу. Я уже дома, — сказал Франсуа Берар.
Аптекарь почти втащил Мишеля на сиденье. Как только он уселся, Антуан Марк тронул поводья. Мишель едва успел распрощаться с Бераром.
— Триполи, где вы встретили Пентадиуса? Он явился к вам в дом?
Триполи было прозвище Антуана Марка, которое он получил за склонность к путешествиям с приключениями. Теперь ему было около пятидесяти, и он оброс жирком, но в молодости побыл и шпионом, и искателем приключений, и повоевал в самых разношерстных войсках. По крайней мере, он сам так утверждал. Жители Салона, южане до мозга костей, слушали его байки разинув рот.
