— Никого не попортил — времени не было.

— А чем же ты был занят?! А?! Хо-хо-хо!..

— Думал, как к вам вернуться.

— А вот и не верим. Ты поклянись.

— Клянусь.

— Поклянись, всем святым, что есть. И жизнью этой Анны поклянись.

— Клянусь!

— Ну, тогда — давай пить.

— Ну, конечно, давайте пить.

И маленький человечек начал пить. Никогда еще не пил он столько, сколько в тот вечер. И он очень громко смеялся, и пел вместе с остальными песни про вино, про гулящих девок, и про мудрость правителей.

И уже перед самым рассветом он очень удачно пошутил касательно женской анатомии, и все очень громко и очень долго ржали. Он тоже ржал вместе с ними, и пристально вглядывался в лицо каждого.

Потом он попросил отойти на минутку. Его отпустили, но сказали, чтобы поскорее возвращался, потому что приготовлены еще песни, и много-много вина. Он сказал, что непременно вернется, и, продолжая посмеиваться, вышел.

В коридоре горел, окруженный острыми канделябрами светильник. Человечку пришлось встать на стул, чтобы до него дотянуться. Он погрузил руку в огонь, глядел как лопается кожа, и продолжал ухмыляться.

Затем он вернулся, и еще с час пил, кричал всякие пошлости, и ржал вместе с остальными. Затем он еще раз попросил выйти. Его выпустили, но с прежним наставлением.

Маленький человек с большим черепом вновь поднялся на стул, и с большим трудом открутил один канделябр. Он сжал его в ладонях, и что было сил ударил в шею. Он пробил гортань, но этого показалось мало. И он смог нанести еще один удар. В этот раз он разорвал артерию.

Творимир и не заметил, как пролетела эта ночь; но вот небо просветлело нежными заревыми красками, а из коридора раздались шаги.

Тогда Творимир нагнулся к сокрытому семени — раздвинул солому. За эту ночь поднялся стебель — тонкий, хрупкий, серебристый; был и бутон, но бутон еще не раскрылся — ждал своего часа.

Творимир поднес цветок к губам, и прошептал:

— Ну, как же ты?.. Ведь, когда будут рвать меня — разорвут и тебя. Но все же — будь со мною.

Щелкнул замысловатый замок, но, перед тем как в камеру шагнули тюремщики, Творимир успел убрать цветок во внутренний карман — к сердцу.

Вместе с тюремщиками вошел и священник. Облаченный во все черное, и с лицом сокрытым капюшоном, он гробовым голосом спросил:

— Будет ли у тебя последнее желание?.. — и, подумав, хмыкнул. — Сын мой…

Творимир прикрыл глаза, задумался.

— После желание… Странное у меня желание. Оно покажется вам совсем неисполнимым, но… пройдет немного времени, и посмотрим — может, исполниться.

Священник хищно напрягся.

— Что же это? А? Небось про восстание? Чтобы крестьяне победили?

— Нет-нет. Больше никаких восстаний не будет. Мое желание, чтобы не было больше ни зла, ни боли. Чтобы ушли в прошлое все страсти, и непонимание, и ложь. А осталось одно ясное, сильное чувство.

— А-а-а, тихенький какой стал! Делов наворотил, а теперь ему подавай: ни боли, ни зла, а одно ясное, сильное чувство. Ну, будет тебе сильное чувство! Взяли его!

Тюремщики хохотнули, и стали отковывать его от стены. Творимир опасался, что они найдут росток, но они не стали его обыскивать, да и мешок на голову в этот раз не одевали. Повели по длинным коридорам, и нескончаемым лестницам.

Вот и железная платформа, со столбом в центре. Творимира скрутили цепями — он не мог пошевелить ни руками, ни ногами, а шею сжимал ошейник, но он не чувствовал боли.

Он думал о том, что сейчас ему еще раз доведется увидеть Анну, но потом, быть может, ничего не будет…

Возчик ударил кнутом, и могучие буйволы медленно зашагали вперед. Тяжеленная платформа скрежеща, вдавливаясь в землю, двинулась за ними.

Нарастал людской рокот. Несмотря на ранний час, на площади перед замком Бригена собралась громадная толпа. И, чтобы расчистить дорогу для повозки с Творимиром, воинам пришлось изрядно поработать хлыстами.

Анну уже возвели на помост из смоченных дров, и приковали к железному столбу. Она стояла сильно бледная, но спокойная, и еще более прекрасная, нежели когда-либо. И непонятно было, как эту красоту можно губить.

А из толпы разрывались пьяные, злые крики:

— А-а, ведьма! Сколько жизней сгубила, стерва?!.. — и еще много чего кричали.

А в Творимира кидали тухлыми овощами и камнями, плевали в него. Но в толпе были и печальные, и даже страдающие лики…

На отдельном помосте, в удобном кресле сидел Бриген. Казалось, всю ночь его подвергали страшным мученьям — там он сам себя истерзал: на его старом лице появились новые морщины, а в волосах — седые пряди.

Творимир вспомнил, как, помогая Изумрудному Великану, исполнял роль некоего Ригена, и как в той игре, во время сожжения появился летающий единорог… Он прикрыл глаза, и печально улыбался — он знал, что в этот раз никаких чудесных спасений не будет.

Но вот раскрыл глаза, и смотрел с жадностью — ведь недолго ему оставалось видеть хоть что-то.

После зачтения длинного и бессмысленного приговора, началось сожжение

…Сожжение продолжалось несколько часов. Творимир смотрел на лицо Анны, а она — в людское море. Ее вера придавала ей сил, и она ничем не выдавала своих страданий. Но когда пламень начал опалять ее лицо — Творимир поднял лицо вверх, к небу.

Это было спокойное и печальное, теплое сентябрьское небо.

Теперь Творимир желал, чтобы поскорее вывезли из этих стен. Он хотел, хоть издали, хоть в просветах меж домами еще раз увидеть поля, реки, горы.

И он даже не заметил, как на платформу взошел палач в красном капюшоне. За палачом два его помощника тащили тяжеленную жаровню. Из жаровни торчали большие клещи. Нижняя часть клещей прокалилась до бела, верхняя была черной, но все же палач надел толстые перчатки из воловьей кожи — иначе бы он спалил мясо на ладонях, до самой костей.

И вновь кто-то зачитывал длинный и бессмысленный приговор. Утомленная долгим сожжением Анны, толпа вырывалась из ворот: спешила занять места на улицах, на крышах домов. А некоторым было тошно, и хотелось поскорее уйти из этого города к природе…

Приговор зачитан, возчик взмахнул кнутом — платформа двинулась в город. Когда они проезжали ворота, палач достал клещи. Стало жарко — как в июньский, переполненный солнцем день.

Творимир смотрел прямо в сосредоточенные глаза палача — они единственные были видны из-под красного капюшона. И Творимир сказал:

— Вот ты и есть последний человек, которого мне доведется видеть.

— Молчи, иначе я вырву тебе язык.

— Ты так или иначе вырвешь мне язык. Ну, что же — начинай делать то, что должно…

И он перевел взгляд на далекие леса. Легкие, златистые кроны подобны были облакам, приютившимся у земли. А листья, мягко шурша, летели и по улицам. Прохладный ветерок заиграл в волосах. И тогда Творимир улыбнулся:

— Еще совсем немного и все станет совсем иным — лучшим. Неужели вы не чувствуете?.. Просто улыбнитесь друг другу.

В это мгновенье клещи сомкнулись на его правой руке — с шипеньем погрузились в плоть. Захрустела кость — оплавленная потекла, смешиваясь с шипящей, спекающейся кровью.

Лицо Творимира стало восково-бледным, рванулись скулы, покатились крупные капли пота. Он зубами вцепился в нижнюю губу — разодрал ее до крови. Палач отступил — окунул шипящие клещи в жаровню.

Творимир прошептал:

— Это ничего… Анна ведь все выдержала… Анна, если ты здесь, пожалуйста, придай мне сил…

И вновь вцепились клещи — в этот раз раздробили кисть левой руки. Творимир, скрежеща зубами, рвал губу.

— Он не кричит! — раздосадовано заявил помощник палача. — Нам же за это жалование уменьшат!..

— Да губы ему надо вырвать… — посоветовал второй.

Спустя несколько минут это предложение было исполнено. Тогда Творимир громко застонал — тело его пробивали судороги — он лишился бы чувств, но его отлили ледяной водой, и продолжили истязание…