Но шли годы, а истинного счастья не было — оставалась печаль. Призрачной тенью скользила она в вуалях лунного света; в тенистых рощах, в шелесте древесных крон вздыхала; плыла над гладью задумчивых озер. И шептала, глядя в перемигивающиеся звездами небеса:

— Творимир, где ты?.. Ведь я, твоя Анна — и я здесь, я жду тебя.

Но не было ответа… и текли без конца, без счета, однообразные столетия…

…А потом полыхнуло в небе, и появилась космическая станция. Это был корабль землян из двадцать пятого века — корабль прорвавшийся через пятьсот миллионов лет. И потянулись вниз механические отростки… нет — эти стальные, урчащие чудища были чужды планете — и по ее воле заглохли.

А потом появился Творимир — ничего не понимающий, недоверчивый…

Творимир отпрянул. Густой свет выплеснулся из его ладоней, брызнул на пол, и скатился в сияющее озерцо. Творимир ждал, что в этот торжественный момент затрясутся стены, грянет глас. Но ничего такого не произошло — спокойствие и свет лила эта небольшая зала.

Он приложил ладони к вискам, и отпрянул к стене — стена оказалась мягкой и теплой.

— Так, так… — шептал Творимир. — Выходит, вот что получилось. Я улетел с Земли двадцать первого века, и прорвался на пятьсот миллионов лет световых и временных, и встретился с этим… Будущим Человечеством, которое тоже прожило пятьсот миллионов лет, но над которым не властны ни законы Эйнштейна, ни какие-либо иные законы.

Он быстро прошелся от стены к безмятежному озерцу знания, и обратно, потом еще и еще раз прошелся — Творимир так волновался, что даже не замечал, что ходит.

— Подождите, подождите!.. Ведь у меня был брат Петр Бруно — он на Земле остался, и он, стало быть, написал «Ожидание»! Ведь он, задумчивый, замкнутый — сколько его помню, все литературой занимался. Про меня написал! Точно-точно — как там в сюжете: "улетает на миллионы световых лет, а она остается, и ждет, и Верит, что они вновь встретятся". А девушки у меня не было! Среди бетонных стен одна мечта и была. Я не поэт, не мог выразить себя стихами, но все окружающие казались тенями Идеала, и не хотелось на эти тени растрачиваться. Брат знал это — быть может, прочитал мои дневники. Бог знает, что я в дневниках понаписал — сам не помню!.. Но книга вошла в классику, кажется — стала наиболее сильной книгой тех веков. Хотел бы я ее почитать!.. Итак, девушка Анна жила, говорила, чувствовала, на страницах «Ожидания», но в реальной жизни ее не было. Для миллиардов людей ее ясная, возвышенная жизнь была гораздо более реальной, нежели их темное, бесцельное существование… А потом, избавившись от тел, путешествуя среди бессчетных миров, познав бесконечность пространства, они хранили эту прекрасную мечту… Думаю, образ Анны — это не только образ «Ожидания» — здесь вообще, все прекрасное созданное человечеством. И Лаура Петрарки, и Дантевская Беатриче… Но какая мне честь!.. Ну, а что же дальше…

Он огляделся. В дальней части залы сиял сильным солнечным светом выход. Творимир хорошо помнил, что прежде его там не было. Он подошел — вверх вели ступени, казалось — к самому Солнцу. И он мог чувствовать поцелуи живого золота.

— Ну, что же… — прошептал Творимир. — Поднимемся по этой лестнице, и начнем Новую жизнь.

Он начал восходить, но и тогда, в сердце чувствовал: впереди ждут испытания более значимые и тяжкие, чем все пережитые прежде, и ему предстоит сделать некий выбор.

Теплом, ароматом нагретой земли, трав, цветов, листьев дыхнула навстречу просторная, летняя долина. Неподалеку, пробиваясь сквозь каменные толщи, озорно звенел прыгучий, чистейший ручеек, а ниже, сливаясь с горной пенной рекой, стремился в долину.

На долину любо-дорого было глядеть: живые ковры полян с цветами, солнцем полные, высокие рощи. Мирная гладь озер; а в потоках небесной лазури — юркие птицы, и их милое пение. Мостом перекинулась через долину радуга — так близка была, что, казалось, можно руки вытянуть и дотронуться; так ярки ее краски, словно рукодельный Богов Мост — можно взбежать на нее и взглянуть на землю из самой высочины.

И долго любовался этой красою Творимир, долго и полной грудью вдыхал воздух — после ледяных склонов, после кровавых городов, воздух этот был воистину целителен. Он все не мог налюбоваться на гармонию природы, хотел, чтобы прежнее, безумное полностью смылось. Склонился над ручьем, умылся и испил его студеной водицы.

Обернулся — там чернела пещера, вниз уходила обвитая мхом лестница. Он уже знал, что обратно пути нет — путь к источнику знания перегорожен…

Тогда повернулся к долине. Только теперь заметил, что со всех сторон окружали ее высочайшие горы — ни единого ущелья; но неприступные, почти отвесные стены. И белели на их вершинах вечные снега. А потом увидел город: несмотря на удаленность, в два, а то и в три десятка верст, можно было разглядеть отдельные дома, и особенно центральный, высящийся на холме дворец. Город резко контрастировал с цветущий долиной, и темно-оскаленными очертаньями напоминал израненного и озлобленного хищника.

И Творимир сказал:

— Из этой долины мне не уйти. Стало быть, придется иметь дело и с этим городом…

И по маленькой, приваленной каменным крошевом тропке, он пошел вниз.

Спуск был долгим, но из-за чистого воздуха и веселой звонкой песни горной реки — вовсе не утомительным.

Вот и затеплилась под ногами земля. Творимир даже снял обувку — шел, и наслаждался ее приветливой мягкостью. Руками вел по цветам и травам — они благодатно шелестели — приглашали полежать.

Творимир воспользовался этим приглашением, улегся и, глядя в лазурную высь, прошептал:

— Неужели и здесь есть какая-то боль? Судя по этому настороженному городу — да… Но, господи, зачем устраивать какую-то боль, когда кругом такая красота! Благодать какая… И ничего-ничего мне больше не надо. Нет — не пойду я в этот город… Здесь останусь…

Так он лежал на земле, кругом шелестели травы, а в бездонных тайниках неба пели птицы… В безмятежности пролетели часы, и вот уже темнеет небо. Неописуемыми оттенками старого золота перекинулся закат, а у грани одинокого, задумчивого облачка покоем дыхнула первая звезда.

И усмирились дневные ветры. Пришла та дивная, живая тишина, которую не хочется нарушать ни словом, ни громким дыханьем. Творимир лежал и слушал тишину.

И вот в этой тишине лениво, медленно забухали конские копыта, и жалобно заскрипело несмазанное колесо. В унисон зазвучали два сонных голоса:

— …и теперь старый Лорен не отвертится…

— Лорен всегда отвертится. У него же, знаешь — мозгов палата.

— Его мозги — его проклятье. А было бы мозгов поменьше — не изобретал бы свои дьявольские штучки… Ты, вот, говоришь — вывернется, а как же он вывернется, ежели схвачен с поличным; и есть высочайшая бумага об его аресте.

— Высочайшая?.. Что — от самого…

— Ага — от самого Бригена Марка.

Творимир насторожился. Он беззвучно перевернулся на живот, приподнялся, осторожно раздвинул травы.

Оказывается, поблизости проходила разлитая недавними дождями проселочная дорога, по дороге этой тащилась дряблая, облезлая лошаденка. Воз, в которой она была впряжена, явно был лошадке не по силам: она совсем истомилась, и понурила голову. На возу сидели бородатые крестьяне, в ветхой, бедной одежде, но с оттопыренными, пивными животами. На телеге высились бочки.

Несмотря на то, что Творимир довольно высоко высунулся — крестьяне не заметили его — они были едва не ли не более сонными, чем лошадка, и клевали носами.

— Да-да… — зевал один. — От самого Бригена Марка. С ним, знаешь — лучше шуток не шутить. Говори о ним только почтительно, и все такое…

— Бедный, бедный Лорен, что с ним будет! А-ах… — зевок.

— Будто не знаешь, что будет. Закуют его в цепи, да в подземелье. Там всю душу вытянут.

— А, если на кого-нибудь из наших под пытками наговорит?