У юноши заложило в ушах от этого вопля, но он метнулся вперёд, схватил этого страдальца за плечи, и одним сильным рывком перевернул на спину.

— Выслушайте меня! Это же не Одинокая Берёза!.. Это — древо смерти — колдовское древо! Вы здесь мучаетесь неведомо ради чего!..

— Не берёза?! — дико рассмеялся незнакомец, и тогда же Алёша приметил, что в глотке его — один мрак непроницаемый. — Ты, может, скажешь, что я не Иван?! А?! Что это ты пробирался по полю, а мне всё приснилось?!..

— Я не знаю — быть может — вся жизнь — это сон. Я знаю одно: Одинокая Берёза — счастье несёт

— Так выслушай же, безумец: я продирался к ней бесконечно долго, потом губами приник к стволу. Потом я ждал. Нескончаемо долго ждал, и молил, чтобы пришла Она, Марьюшка!..

— Но… но, если это действительно Одинокая Берёза, тогда я должен её оживить.

— Кто ж ты? Неужто — могучее весеннее божество?! Тогда сбрось скорее оболочку этого измождённого юнца, который и против ветра-то не может выстоять!..

— Я… Я докажу вам… Я… Эй, Чунг!

Чунг сияющим стягом плавно проплыл над головою, и было в нём прежнее, безмятежнейшее спокойствие наполненной солнцем дымчатой вуали — он, словно окошечко в иной, счастливейший мир, вплыл в мучительное переплетение ветвей, и, радуя глаз, засиял там всеми цветами-оттенками радуги. Сияние разливалось по всему этому изломанному лабиринту, и постепенно умолкал адский стон — казалось, Чунг шептал измученным ветвям колыбельную, и они действительно находили успокоение — в долгожданный сон погружались. Алёша улыбнулся было, но тут вновь впились в его плечи раздирающие пальцы — сильнейший рывок, и надвинулся этот мученический лик:

— Останови это немедленно! Слышишь?! Я приказываю тебе — останови это!.. Останови!!! Он не оживляет — он усыпляет!

— Значит, просто не может оживить. Так ведь, Чунг?

— Нет — это не в моих силах… Смерть слишком глубоко, слишком давно поразила Её.

— Вот, понимаете теперь… — из последних сил стенал Алёша. — Ведь лучше же покой, чем этот скрежет. И вам, право, лучше успокоиться.

— Немедленно останови! Я, Государь Иван — приказываю…

— Чунг, оставь!

Чунг также спокойно как и появился, растворился в зловещем снежном кружеве; некоторое время на ветвях ещё видели тёплые радужные цвета, но они блекли, вымораживались, ветер с остервенением срывал их, на лету обращались они в тёмные сосульки… И снова застонали, заголосили ветви; мучительный скрежет-вопль сорвался с них.

— Во-от! — безумно, остервенело закричал мученик со стёртыми чертами лица. — …Пусть лучше так — в этом есть хоть какая-то жизнь, хоть какая-то надежда!..

И в очередной раз разжались, оттолкнули Алёшу руки; но на этот раз юноша удержался на ногах; и. заскрежетав зубами, бросился за этим «государем», который вновь уже вцепился в ствол, и вновь зашёлся в своём, веками тянущимся, пронзительном вопле. И уже почувствовал Алёша положенную ему на лоб Олину ладошку, уже и дыхание её молочное почувствовал. Но он не остановил своего движения — он, собравшись, бросился на «Ивана», и захрипел:

— Я возьму вас с собою! Я не позволю вам так страдать!..

— Оля, что я никого с собою не принёс? Никого здесь нет, а?!..

Алёша вскочил с кровати, на которой до этого лежал, и водил руками в воздухе, и оглядывался, всё ещё надеясь увидеть в спокойной крестьянской горнице того страдальца.

— Нет, нет, миленький — ты один вернулся.

— Что ж — выходит, мне скорее надо назад, к нему — потому что… Что ж это — опять зима?.. Проделки Снежной Колдуньи?.. Или ещё целый год прошёл? Иль десять лет? Иль я — это уже вовсе и не я?..

И действительно — было от чего усомниться в реальности происходящего — по стенам чувствовались удары ветра, а окно одной половиной было завешано плотным ледовым узором, другая же половина была кем-то отогрета, и виден был заметённый большими сугробами двор — носились по этому двору снежные вихри; и откуда-то из низко-низко провисшего непроницаемого тучевого покрывала валил и валил снег — никаких следов весны там и в помине не было — казалось, зима в самом разгаре…

— Ах, да. — вздохнула Оля. — Это всё началось, вскоре после того, как тебя спящим из лесу принесли. Всё небо тучами завесилось, ветер завыл, и… вот сам видишь. Но ты только не бойся, Алёшенька — это не Снежная Колдунья. Старец Дубрав говорил, что в Ночь Большого Полнолуния мы её хорошо припугнули…

— Ну а что ж это? Где Старец Дубрав?

— Так он и пошёл выяснять, что такое случилось.

— А зачем ты меня разбудила? — ледышка кольнула измученное Алёшино сердце, но на этот раз обошлось без сильных приступов — он подавил в себе злое чувство, пробормотал. — Впрочем, если бы получилось… Если бы удалось его оттуда вытащить!.. Оля, ты только представь себе — только что, в Мёртвом мире, я встретил государя Ивана Светлого (его ведь Светлым по прошествии стольких веков почитают)… Да-да — того самого, из "Одинокой Берёзы". Он страдает, Оля! Как же он страдает!.. Все мои страдания по сравнению с его — ничтожны… Он всё зовёт её, Марьюшку!..

Как часто с ним бывало, Алёша поглощённый своими чувствами, не слышал как распахнулась дверь, как взвыл ветер. Меж тем, в горницу вошли: старец Дубрав, и Ярослав. Что касается Ярослава — он, за прошедшее время, мало изменился — разве что пламень в очах стал ещё более неистовым. И мальчик этот, как переступил порог — бросился было к Алёше, но Дубрав приложил ему палец к губам, и Ярослав, не без труда сдержался — таким образом Дубрав услышал почти всё, что сказал Алёша Ольге (что касается Ярослава, то он был настолько взбудоражен, что едва ли что-нибудь понимал).

— Вот значит как… — подходя к кровати, на которой сидел Алёша, проговорил Дубрав. — …Вот ещё одно интересное дело… Хм-м… Сдаётся мне, что то, что я недавно услышал от лешего, чудеснейшим образом переплетено с рассказанным тобою…

— С лешим?! — Алёша вскочил навстречу ему. — Так вы с лешим, значит встречались?.. Ну и что, объяснил он, почему снова зима надвинулась?.. Это ведь не от Снежной Колдуньи.

— Нет, нет. Более того, скажу, что вся земля родимая сейчас цветёт, сияет, птичьими трелями заливается; одним словом — благодать весенняя, по всей родимой земле!.. И только здесь, в деревне Темнинке нагрянула зима. Причиной тому ты, Алёша, и леший. Собственно: всё из-за криков твоих… Вспомни, как… вопил ты, когда что-то тебе почудилось… Когда ты кричал-надрывался в лесу, когда берёзку ударил — ты много зла причинил… Это в глубинах Тёмного леса деревья высятся огрубевшие, безжалостные, тёмным колдовством пропитанные, здесь же всё нежное, хрупкое, восприимчивое — совершенно чуждое таким вот исступлённым чувствам. Столько мрака, сколько ты тогда выплеснул, не под силу выплеснуть никому из иных, не бывавших в Мёртвом мире людей — и древа, и травы и земля — глубоко пропитались этими чувствами, как ядом; конечно и в следующую весну всё там расцветёт, но внимательные глаза приметят блеклость, болезненность; несколько лет понадобиться матушке-земле, чтобы залечить эту рану… А леший — он как и всякий леший людей недолюбливает — после твоей выходки нажаловались на тебя птахи да зверьки, вот он и наслал на Темнинку зиму — сам видишь, что на улице твориться.

— Что ж он хочет?! Как исправить это могу?! — горестно воскликнул Алёша.

— Тише-тише. А то и глядеть то на тебя страшно… Я сейчас к лешему выходил (он, между прочим, вокруг деревни носится — всё колдует). Он мне и заявил — пусть мол этот Алёша сам придёт — только с ним и стану говорить; да ещё добавил — я тебя мол, знают — ты Старец Дубрав, а будь кто иной на твоём месте — и этого бы не сказал, а сразу в снежинку превратил бы…

Пока шли по заметенным улицам, к окраинам, Дубрав, который, стараясь не отставать, шагал вслед за ними, пояснил, что этот леший есть управитель только самых окраин Тёмного бора, к которым и примостилась Темнинка, что ж касается главного лешего, который правил древними чащобами — его разве что Баба-Яга видела…