— Да ты что?! — массивный локоть упёрся Алёше в горло, и он уже не мог дышать — глухо захрипел, разжал хватку. — Я ж тебя от смерти спас, дубина ты!..

Разбойник отстранился от полузадушенного Алёши и тогда юноша увидел, что возле того места, где он до этого стоял, подрагивает, глубоко ушедшая в дубовую стену тяжёлая стрела — он содрогнулся, дрожащим голосом принялся было благодарить разбойника, но тот отмахнулся:

— А ты, бешеный такой — тебе здесь нечего отлёживаться, а ну… — он подхватил Алёшу и поставил его на ноги, затем поволок за собою, к бойне у ворот. — За нас подерёшься. Сейчас ведь каждый клинок на счету… Э-эх, это ж Митрий!..

С этими словами разбойник склонился над мёртвым своим товарищем и с немалым трудом вырвал из его судорожно сжатых рук клинок — всучил его Алёше и подтолкнул дальше — туда, где отчаянно рубились и таяли снежинки

— Я снежинка, я снежинка, я снежинка… — проговорил Алеша, углубляясь в ненавистную ему бойню; вот прошептал:

— Мне нужны нитки и иголка, чтобы Оля сшила платочек, чтобы спасти всех вас…

Вот перед Алёшей вырос солдат государев. Время страшно замедлилось и Алёша хорошо успел его разглядеть: добродушные, но сейчас искажённые страхом черты лица — Алёше хотелось узнать, чего он так испугался, и вообще — поговорить на разные темы — ему казалось, что этот молодой воин мог бы ему стать хорошим другом. То же, что должно ему было совершить с противником было так неестественно, что Алёша даже и не думал об этом. И он проговорил:

— Здравствуй, меня зовут Алёша… А тебя…

Но ещё не договорив этой фразы, он уже видел, что черты лица этого юноши всё сильнее, всё мучительнее искажаются. И тогда же он увидел руку, в которой был зажат клинок, медленно опускающийся ему на череп. Алёша стоял заворожённый, не мог пошевелиться, не мог о чём-либо помыслить… Время ещё замедлилось — и не было почти никакого движения вокруг — только внутри неслась жаркая мысль: "Нужно нитки и иголки, и тогда Оля соткёт платок — и все вы успокоитесь, и всё будет хорошо"…

А потом над его головой словно молния стальная промелькнула — то иной клинок отбил направленный на Алёшу удар, и с чудовищной своей силой врезался, погрузился в лицо молодого человека — лик сразу обратился в уродливую маску, на Алёшу брызнуло кровью… Тут сверху — рассвирепелый голос Соловья:

— Ты на пиру снотворного не пил, а более сонный чем я!

Выкрикивая это, он отбил несколько направленных на него ударов, и — сокрушительным — разбил череп ещё одного государева солдата. Соловей уже сидел на коне, и лик и одежда его все были залиты кровью; были и раны, которые однако не уменьшали его сил, а только придавали большей ярости.

— На и тебе! И тебе! И тебе! — ревел атаман, бешено рубя. — Что, собака?! А?!.. Так тебе, так!

От большой избы подоспело ещё с дюжину разбуженных разбойников, им удалось было оттеснить солдат к самому пролому, но и к ним подоспел новый отряд. Бой закипел с новой силой. Звон стали, вопли — всё переплеталось в единый, ранящей сердце ком. Медальон пытался наполнить Алёшу ненавистью — чтобы бросился и рубил, но ещё сильно было воспоминание об Оле, и он — дрожа от боли и от отвращения хрипел: "Нет — снежинкой не стану! Нет…!" Его сильно толкнули, ударили, он отшатнулся, и тут — словно сотня раскалённых пчёл вонзилась в предплечье — клинок разрезал руку до кости, но удар был уже на исходе, потому на кости и остановился.

— Не-ет! — исступлённо взвыл Алёша. — Снежинкой не стану!..

Он клинок выронил, хотел бежать, нитки и иголку искать, но его оттеснили, к стене прижали — и в это же время со стороны ворот раздались бешеные крики:

— Предательство!.. Ворота открыли!..

Выступив поутру, целый день, и вечер дружина, следуя указаниям выехавшего ещё прежде Луки, продвигалась к разбойничьему городку. Уже тёмной ночью приметили впереди огоньки — остановились — воины подрагивающими руками брали чарки, наполняли вином, пили. Илья ходил среди них, говорил наставительные слова, но и его губы дрожали, в конце концов не выдержал, подошёл к Дубраву.

— Ведь что-то не так… Сердцем чую, что беда … Грех тяжкий…

— Надо попробовать миром… — вздохнул Старец.

Пустили нескольких солдат с белым флагом — впереди шёл Добрентий. Он начал кричать, что, если разбойники сложат оружие и разойдутся по домам, то никакие преследования им не грозят. Добрентий впервые за долгое время говорил неправду — не мог он этого обещать, потому что никаких указов от государя касательно этого не получал.

На стенах уже истошно, зло, испуганно вопили — в ответ на предложение полетели стрелы; и один солдат был убит, а Добрентий ранен в руку. Судья вернулся назад с гневным ликом — на Дубрава зыркнул:

— Ну, лесной старик — мира захотел! — и, повернувшись к воинам, громовым голосом. — На штурм! На разбойников окаянных!..

Лука притаился в тени неподалеку от ворот. И потом Соловей правильно решил, что у купца этого было зелье против снотворного — это зелье он получил ещё в Дубграде, от старца Дубрава. И когда пир был в полном разгаре, он смог пробраться под столом — вообще ему очень повезло, так как он вполне мог быть замечен Соловьём; и только от того, что предводитель разбойников был поглощён спором касательно того, какое будущее ждёт их сообщество. Под столом Дубрав и принял зелье, и как раз в это время стал разноситься первый храп. На пьяную голову, увлечённые своими чувствами, разбойники не замечали происходящего вокруг — точнее замечали, но принимали как должное — ведь на подобных пирах часто засыпали, падали под стол, да и храпели там до самого утра, пока их не окатывали ледяной водою. И только в самом конце, когда только немногие оставались не спящими — они поняли, что преданы, встревожились, вскочили; бросились куда-то. но сами уже не знали куда, кто-то закричал, но уже и их сковал крепчайший сон, ну а Лука выбрался из-под стола, выбежал на улицу — и там шел медленно, крадучись; вздрагивал от каждого шороха — пробирался к воротам, которые, по уговору должен был открыть — однако как раз в это время на стенах взвился шум — закричали, забегали — в общем, Дубградское войско подступило к стенам …

Потом, всё время пока продолжалась сеча, он выжидал удобного момента, чтобы открыть ворота. Для этого надо было дернуть ручку подъемного механизма, но у него стоял страж Семен — хоть и однорукий зато сильный, как медведь..

На стене над самыми воротами кто-то закричал и рухнул в снег шагах в десяти от Семена. Тот оглянулся и вдруг вскрикнув бросился к нему, шепча:

— Сынок, Николенька, сыночек!

И раздались страшные глухие завывания, словно волк израненный выл.

Лука вцепился глазами в Семена — тот склонился над своим поверженным сыном и, похоже, ничего вокруг не замечал, погрузившись в свое горе.

Лука рванулся к рычагу.

Всего лишь несколько шагов… вот уже и рычаг он со всей силы дернул его, так, что боль отдалась в плече, и тупо улыбаясь, замер, прислушиваясь, как скрипят поднимающиеся ворота. Тут за его спиной раздался страшный хриплый крик:

— Ах ты, волчья сыть!

Лука в растерянности оглянулся, не понимая еще, кто так может кричать. Тут на него налетел рассвирепевший Семен и обрушил ему на голову удар свой богатырской ручищей. Жалобно вскрикнув Лука, отлетел к стене да и был таков…

Семен хотел бы закрыть ворота да было уже поздно: в раскрывшийся проем ворвались первые всадники и один из них сверху рубанул по однорукому саблей.

На стенах закричали, а по узким улочкам уже неслись конники, сметая попадающихся на пути, и не смотрели они кто попадает под их мечи: жены ли, дети ли. Алеша, который смог-таки вырваться от пролома, и бежал теперь по этим улочкам — в любое мгновенье мог смерть принять.

Разбойники, подхлёстываемые отчаяньем, смогли-таки организовать достойную оборону — и вновь бой закипел на равных. Со стен в нападающих летели меткие стрелы, и воины, некоторый совсем еще юнцы, падали поверженными со своих коней. Некоторые из таких молодых, не разу еще не бывавших в настоящей сечи не выдерживали: отвратительным казался им вид крови и тела лежащие тут и там. Некоторые бросали свое оружие и, не помня себя, бежали прочь. Соловей на своем коне показывался то тут то там, все время в тех местах, где бой кипел жарче всего или, где положение складывалось отчаянное. Он врубался в самую гущу сражения, которое кипело на улицах между горящих домов. Меж этих, объятых пламенем домов, летала старуха смерть и едва успевала собирать свой ужасный урожай. Мертвые тела тут и там падали на снег и снег уже был весь красным…