Недавно встретил я того адвоката. Шел он в спортивном костюме «Адидас» белого цвета и с китайским калькулятором в левой руке. Но заметь, опять Даниэла Львовна, в кирзовых сапогах и грязных холщевых штанах на опояске, за ним по асфальту вытанцовывает: люблю, типа, жду, типа, надеюсь, типа того… Поговорили мы с ним коллегиально, да… Он успешно потерял совесть, практикует в Лиге защиты прав покойников, горелых спичек уже не собирает, но за частным перестал видеть целое. Вылечили!
Ты понял, лыска, зачем я тебе рассказ сказывал? Затем, что когда я вижу одного такого, как ты, урода, то мне всю сразу землю жалко. И лечить меня некому, накладно им нонеча. Нас всех не перелечишь. Слышь, жеребчик? Иди любить своих кобылок, а здесь не отсвечивай!
На этом риторическом накале Фрол Ипатекин вскочил на ноги, схватил шило и проткнул этим шилом дырку в рукомойнике, говоря:
— Вон из моего иглу[23], наймит апартеида! Комедию пора заканчивать: искусаю-ка я тебя, гада, и мне ничего не будет! Я русский дурак, у меня — справка!
Потирая ушибленный сегмент ягодицы, отпыхиваясь, но и плюясь, толстяк поспешил удалиться.
— Папа! Кте у фас туалетная комната? — спросил он встречную старушонку.
— Не папа я, — возразила ласково смиренная старушка. — Женщиной я была, девушкой, мамой, сестрой двоюродной… А туалет — он там, в уборной озля клуба, сынок ты мой родный!
— А кте стесь, папа, автобусный фоксаал?
— Вокзал есть, автобус тож есть. Нету, детка, шофера — шофер гуляет! Такоя упичатление, што усе пошли готовиться к амарыканьському празднику «увик-енду», — ответила та. — Дай, сынок ты мой родный, доляр, а, сынок? Погуля-и-им!
Злобствующий же на безлюдном деревенском приволье воздухоплаватель Фрол выскочил на непроезжую часть непроезжей улицы в своих только что подшитых валенках и закричал в спину интервьюера-интервента:
— Ответь мне, большевицкая сволочь: где мои деньги, где мои трудодни? Где моя собственность, где моя земля? Я не передавал вам свое право собственности!
На голос Фрола отозвалось сразу несколько деревенских собак.
— Где деньги бывших советских профсоюзов и Детского фонда мира, чума ты болотная? Где этот ваш комсомольский писатель Алик Лихамов? У-у-у!..
4
Философы часто говорят загадками, но с той поры прессаки прекратили попытки развлекать общество интервью с воздухоплавателем. Но это было давно. А нынче, в ожидании прилета Юры Воробьева, Фрол сидит себе на чурочке и думает. Мы должны знать то, как мыслят и ведут разговор люди, которые вскоре исчезнут с лица Земли под давлением умников. Фрол делает из большого «фокке-вульфа» микрокоптер типа «Оса», но с большей грузоподъемностью. Так делает поумневший, повидавший небесный мир дурак, воротясь ни на какую не грешную, а на родную и потому безгрешную землю.
Чисто русский дурак — он чисто русским дураком и остается. Он чистый дурак. Хотя слово «дурак» в стародавние времена имело глубокий положительный смысл. Умного победить можно, а попробуй-ка ты победить чистого дурака, да еще с дореформенной справкой!
«Ты умный? А справка есть?»
«Нет, у меня только диплом».
«А-а, диплом… Ну и подотритесь в этом случае вашим дипломом!»
Это любой наш доктор из Яшкино скажет. И добавит мысленно:
«Когда ты, имея этот диплом, стоишь на рынке и торгуешь поношенными памперсами, а твоя дипломированная жена работает сменной консьержкой в подъезде элитного «пенхауза» — это не ест карашо!»
Вот так ответит и наш брат-дурак со справкой иным забугорным чудакам типа доктора Паганеля. Он им не чета. Он — все наособицу. Он прямо так и говорит, не жеманясь, как институтка Люся из восьмой палаты:
— Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак!
И так выше и выше, и так по всей иерархической лестнице. Но сам наш человек, подобно Фролу Ипатекину, ритмично думает стихами:
«Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам, здесь рабство тощее влачится по браздам…»
Жена-покойница прямо так и говорила Фролу после баньки:
«Тебе хорошо, Фрол: ты чистый дурак и бич!»
Однако, будучи довольно начитанным советским колхозником, Фрол Ипатекин считал себя тружеником, а всех начальников — бичами. А будучи одновременно и потомственным крестьянином, неугомонно собирающим из металлолома малые трактора в пику огромному конному плугу, Фрол не в силах был простить Советам своего дедоньку Фому, удушенного тухлым горчичным газом маршала Тухачевского.
В трудных блужданиях мысли — сначала сердцем, потом умом — дореформенный еще безумец Фрол понял, что активная политика — не его ума дело. Его ума дело — размышлять, но так, чтобы руки были заняты свободным трудом. А ума у него в организме осталось достаточно, чтобы сидеть в натопленной дровишками избе, подшивать валенки да бурки, слушать радиозвездёж и при этом диалектически размышлять об услышанном:
«Ну, журналисты, ну, и шакалы! — размышляет Фрол, растрощивая сосновое полешко на разжижку печи. — Вот они несчастные. Квохчут: кто виноват, что делать? А на меня, Фрола, помнится, пошел колхозный бык-производитель. Звали его Колчак. Так я поставил перед собой вопрос «что делать» — первым, а не вторым. Кувалдой-балдой между рогов ему — брень! Логично? Логично. Упал бык — и поминай, как звали. А уж потом я ответил себе на второй вопрос: «кто виноват?» Пошел на ферму искать виновных, а там уже мне, помнится, наподдавали по всем моим костяным ребрам. Вот он понятный порядок вещей: ты сперва думай «что делать?» А виноватые — они найдутся. Ишь, батька Лука им как кость, мягко говоря, в дыхательном горле. Он виноват, что хочется им кушать в три горла?..»
На размышления подобного рода наводил его радиорепортаж с минского «майдауна».
ДИАЛОГ ФРОЛА ИПАТЕКИНА
С НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИЕЙ
1
Но вот уже и чайник свистит, исходит паром, вот уже Фрол поставил на стол, хоть и пустую, но сахарницу, хоть и прошлогоднее, но печенье, а эфирная дива все топит педаль газа, все жмет на нее там, где надо бы притормозить умному-то животному:
«…Можно смело говорить, что в отношении героев «джинсового майдана» применялись пытки! — истерично вещала юная звезда из откровенных дегенератов. — Их морили голодом — арестовывали людей, несущих на площадь еду. Их мучили холодом — не подпускали к палаткам минчанок с одеялами, теплыми вещами и горячим, как молодая кровь, чаем. Им не давали утирать сопли о рукава соседских курточек, а если кто-то сморкался на белые плитки площадной лещины, то тут же над ночной площадью издевательски громыхали многие дюжины милицейских мегафонов: «Слава белорусским дворникам!..»
— Да уж!.. — ехидно размышляет Фрол. — И почему только самая гуманная в мире авиация НАТО не бомбит Минск, защищая честь и достоинство белорусских девчонок? Где они, революционные туристы из Москвы и Киева, из Тбилиси и Варшавы?
А дева, тем временем, впала в раж. Она зашлась, как зауросивший ребенок, как революционный поэт, нюхнувший «марафета»:
«…Здесь, в Минске, применялись и нравственные пытки. Менты-омоновцы говорили, например, неокрепшим еще духом в борьбе юношам, что сорвут с глобального монстра все его пропагандистские одежды и окажется, что — цитирую: «эта тварь высокомерна, злопамятна, хитра, лжива, агрессивна и безжалостна». Кто же защитит стариков, которые не могли остаться равнодушными, когда на улице мерзнут их малые внуки, и которых эти нелюди в форме грубо оскорбляли, говоря: «Шли бы вы до хаты!» — лишая их тем самым гражданских свобод и намекая на их деревенские корни…»
Фрол сказал прямо в одноглазое лицо динамика:
— Конечно, по-хорошему, их бы, козлов, судить бы да посадить по закону, но начни Бацька суд над этими козлами — тут и возбухнет вся большевицкая рвань. Надо было Бацьке заранее подсуетиться, тюремные камеры приготовить, евроремонт в них произвести. Но Бацька, слышь, играет в хоккей! Хорошо, что не собирает черепки да не выпиливает лобзиком, как тунеядец Гузий. У Бацьки чистая кожа, нормальные ухи — никаких прыщей, бугров, никаких ушей, как у летучей мыши, и никаких других метин Сатаны. Понятно ли, девка-матушка, я говорю?
