— Голоса посчитаны, Аделаида Сергеевна! Участок можно открывать! — заподозрив, что запахло жареным, возвестила Лиска. Наблюдательные наблюдатели на мгновение увидели облезлый хвост, который она в хорошем темпе поджала.

— Минуточку! — сказал дядя Юра. — Где тут у вас пепельница? Cтавлю вас, панове, в известность, что наблюдателями составлен Акт о системных нарушениях на этом участке: вы препятствовали деятельности официальных наблюдателей! — большим прокуренным пальцем одной из рук он указал за спину — туда, где располагалась электоральная зона, и возвысил голос: — А посему до рассмотрения жалобы и до момента выдачи нам протоколов с мокрыми печатями участка никто не покинет. Пепельница, где, я спрашиваю! Где она? Пепельница будет наконец-то? — и легким щелчком стряхнул легкий пепел прямо на объект нелегкого труда избиркомовских уборщиц.

— Вы! Зы! Вай! Те! Ми! Ли! Ци! Ю! — как зауросившее дитя, зашлась укроамериканка мадам Сова. Она перекатила глаза на уставших от алкогольного воздержания коллег и воззвала: — Панове! Господа! Некие политические силы… — но снова ее зримо тряхнула какая-то неполитическая и не совсем чистая сила, она взвыла, как одержимая: — Вы-ы-ыдь отсюда-а-а-а!..

Однако дядя Юра выразился лапидарно. Он сказал:

— Эм! Тэ! Эс! — всего лишь.

Тут же по круглым щечкам брылястой Совы потекли светлые слезинки, она раскрыла клювик и молвила:

— Надіюсь на коротке правління памеранчiв, на Святу Трійцю, мабуть, свічку піду проти них поставлю, та усіх вас прошу теж оцю ідею підтримати, ото буде сила! Всевишній нас почує та прийме відповідні заходи! Прошу Российскую Государственную Думу принять в состав России весь О-нский район города Киева!

Народ окаменел от столь резкого логического виража политдамы, людыны стали похожи на роденовских граждан города Кале. Но ненадолго.

— Ура-а-а! — ликующе вскричали люди электората.

— Составляем коллективные письма на адрес Президента России, товарищи! — демонстрируя стиль и выучку ВПШ, продолжала она. — Пишите: Москва, Старая площадь, четыре, Президенту России… Второе письмо — на адрес Совета Федерации РФ — пишите: Москва, Большая Дмитровка, двадцать шесть… Третье письмо — на адрес Государственной Думы РФ: город Москва, улица Охотный ряд, один!.. Оранжевую команду пиндосов — на Гуантанамо! Ур-р-ра, товарищи!

— Слава Богдану Хмельницкому, объединителю двух братских народов одной православной веры! — подхватила и Лиска. — Оранжевих на кiл, а в пельку — апельсин! Я знала, знала и верила. С Россией — навеки! Слава триединому русскому…

И уже эти ее слова потонули в восторженном реве избирателей, сама она — в объятьях людей, словно бы вышедших из тьмы к свету.

А Юра тем временем уселся на ее место и стал искать в списках адрес троюродного брата — Бойчука Ивана Ульяновича, 1959 года рождения, прописанного… Да мало ли где прописанного, когда живет теперь Иван Ульянович под кустами бузины в чужих огородах.

— Шановни грамадяне! — крикнул он в зал. — Кто знает Ивана Буйчука с этого избирательного участка?

— Схоронили Ваньку, — отозвалось сразу несколько голосов. — Девять уж дней как. А в списках значится!

Со словами:

— Царство ему небесное! — Юра расписался в каком-то табуляре. Потом сказал комиссии: — Ваш покорный слуга! — и с чувством выполненного долга повел Лиску и Сову в кафе, где предложил дамам выпить коньяку и помянуть теплыми словами его неизвестного брата.

— Нам запретили акты подписывать, иначе зарплату не дадут, — влюбленно глядя на Юру, доверительно ухала Сова. — C работы выпрут под зад… хи-хи… мешалкой.

— Так и делаются «демократические и прозрачные выборы», — утешал даму Юра, обнимая ее в районе талии. — Это… норма… модельный стандарт!..

Назавтра Юра Воробьев прочел в одной из украинских газет:

«После этих выборов даже прыжки с парашютом без трусов в заросли кактусов вряд ли вдохновят, не говоря уж о виндсерфинге, фристайле, горных лыжах и прочих игрушках для сытых западных бюргеров. Подумать только, весь избирком одного из участков в полном составе был упакован вчера в одну из элитных психиатрических клиник города Киева…»

«Плохо ли в элитную-то!» — позавидовал Юра.

Около девяти утра, оказавшись в раздевалке загородного детского дома №…, Юра Воробьев сразу же окунулся в его трущобный мрак. Он увидел мужчину в дорогом костюме, с крашеными в адски черный цвет кудерьками над лысеющим розовым лбом. Мужчина, как нефтяной насос или мышкующий журавль, раскачивался вниз-вверх над съежившейся перед ним в страхе девочкой-подростком.

— Я только зашла в раздевалку, чтобы снять одежду перед первым уроком, — плачущим голосом говорила она.

— Одежду снять?.. Шлюха, проститутка, сука! Так снимай, снимай же ее! Все, все снимай! — мужчина схватил девочку за плечи, стал гнуть ее долу и трясти, как тряпичную куклу.

— А-а-а! — шепотом закричала девочка.

— Если ты, хромосома, еще раз спросишь, откуда у Гришки фонарь под глазом — я тебя по стенкам размажу, сучка! — мужчина схватил девочку за отвороты курточки и снова стал трясти, говоря ритмично: — Вот тебе, вот тебе, вот тебе: на!..

«Она же сейчас заплачет. Господи! Где же ее родители?» — воззвал к небу Юра и громко кашлянул.

Директор разжал тиски, реактивно обернулся и сказал несчастной:

— Чого ти волаєш, мов згвалтована вівця?.. Зчепилися з дiвкой. Иди, вчiсь, Галинка! Слово за слово — тай натовкли один одному пику! — и перешел на русский: — До уроков осталось две минуты, а она тут кизяки топчет. А вы, прошу прощения, кто будете?

— Я? Хіба ж ви не впізнали? — и тоже перешел на русский: — Я проверяющий, аудитор — разве это непонятно? Только что проверил наличие состава преступления в деятельности известного писателя Табачника. А теперь позвольте и мне поинтересоваться: за что это вы просите у меня прощения?

— Это… э… э… фигура э… вежливости! — пояснил директор детского дома Аркадий Б. Самотыко, человек без особых примет.

Лучше всего называть таких людей крендельками. Кренделек и типок — два подвида хомо сапиенс. Такой кренделек отличается от простых людей и типков тем, что он подлиза, провокатор, завистник, стяжатель. Типок тоже вор, но ворует он для того, чтобы пропить, промотать, прокутить. Кренделек же ворует, шобы було. Их можно отнести к древнейшему подвиду пси-отклонений и нужно выявлять и изолировать их от общества как прокаженных.

— Пройдемте же ко мне в кабинет. Прошу! — сказал Аркадий Б. Самотыко.

По лестничному маршу, с которого, судя по всему, давненько уже умыкнули ковровую дорожку и нарисовали ее копию маслом, поднялись в кабинет директора.

— Приятно, очень приятно иметь дело с благовоспитанным человеком… — молвил проверяющий и, поводя носом, понюхал педагогический воздух кабинета. — С человеком, который имеет хорошие манеры… Но в случае с вами у меня возник вопрос. А звучит он так: кто кого имеет? Вы имеете манеры или манеры имеют вас?..

И пока пан Самотыко утирал платочком обильный пот с сократовского своего лба, проверяющий уселся в его кресло и стал, как бы между делом, выдвигать и задвигать обратно ящички стола.

— Не понял, плис… — не понял пан Самотыко. — Что вы сказали?

— Уточняю! — возвысил свой летучий голос Юра. — Вы имеете манеру красть у вверенных вам для попечения сирот их сиротские деньги. Где они?

— Позво-о-ольте, позвольте!..

— Я не барышня, чтобы позволять. Далее: вы имеете манеру с особым цинизмом унижать своих… м-м-м… воспитанников. Это является проявлением садомазохизма. Скажите: вы не из педрил?

Г-н Самотыко с невыразимой тоской посмотрел в сад, где еще пряталась зима, потом — на масляный портрет Януша Корчака. Но героический педагог отвел глаза и опустил их долу. Тогда попечитель сирот, как гусеница, парализованная осой-бембексом, оплыл в мягкое кресло для посетителей и просителей, сделанное умелыми сиротскими руками. Он шумно вздохнул, с трудом подавив в себе желание забыться, забиться под стол и остаться жить там, как в саркофаге.