— Милостивый государь! — сказал я ему. — Прошу вас помочь мне своим просвещенным советом. Я все силы свои полагаю на то, чтобы составить историю, но у меня ничего не выходит!

Он пожал плечами.

— Зачем же, голубчик, так утруждать себя составлением исторического труда, когда можно попросту списывать наиболее известные из имеющихся, как это принято? Ведь если вы выскажете новую точку зрения, какую-нибудь оригинальную мысль, если изобразите людей и обстоятельства в каком-нибудь неожиданном свете, вы приведете читателя в удивление. А читатель не любит удивляться. В истории он ищет только вздора, издавна ему известного. Пытаясь чему-нибудь научить читателя, вы лишь обидите и рассердите его. Не пробуйте его просвещать, он завопит, что вы оскорбляете его верования.

Историки переписывают друг друга. Таким способом они избавляют себя от лишнего труда и от обвинений в самонадеянности. Следуйте их примеру, не будьте оригинальны. Оригинально мыслящий историк вызывает всеобщее недоверие, презрение и отвращение.

— Неужели, сударь, вы думаете, — прибавил мой собеседник, — что я добился бы такого признания и почета, если бы вводил в свои исторические книги какие-нибудь новшества! Ну, что такое новшество? Дерзость — и только!»

Вы не находите, что это до боли напоминает методы работы иных профессиональных историков? В их критических опусах, направленных против авторов альтернативных версий, не содержится ничего, кроме презрения, отвращения и праведного гнева. И в самом деле: лезут жалкие дилетанты со свиным рылом в калашный ряд, влагают нечистые персты в отверстую рану, язвят, хихикают и мешают занятым людям спокойно переписывать друг друга.

Не являясь убежденным сторонником новой хронологии в любом ее изводе — что морозовском, что фоменковском, автор этих строк никак не может, к сожалению, согласиться и с традиционной трактовкой античной истории. Дело в том, что едва ли не вся античная история в том виде, в каком мы ее знаем, была создана трудами ученых-гуманитариев на протяжении XIX столетия. Лучшие из них были людьми умными, образованными и знавшими языки. Они понимали толк в филологии, умели грамотно комментировать и сопоставлять древние тексты, но, будучи закоренелыми гуманитариями, не придавали ровным счетом никакого значения таким скучным и сухим вещам, как экономика и естествознание. К великому сожалению, большинство современных историков в полной мере подвержено всем родовым хворям своих предшественников и грешит точно таким же наплевательским отношением к законам товарно-денежного обращения, уровню развития наук и ремесел в древности и, наконец, просто к законам природы. Подобное вопиющее естественно-научное невежество, соединяясь с некритическим отношением к старинным рукописям, дает в результате поистине гремучую смесь. Оторопь берет, когда натыкаешься в сочинении иного кабинетного специалиста на такой, например, великолепный пассаж: «На великую стройку были согнаны десятки тысяч рабов». Нашему умнику представляется, что это раз плюнуть — собрать многотысячную толпу подневольных работяг и в два счета возвести какой-нибудь Колизей. Его ни в малейшей степени не волнует, что этакую прорву людей, собранных в одном месте, надо как-то разместить и худо-бедно обеспечить продовольствием, чтобы они элементарно не протянули ноги. Ведь в противном случае эти десятки тысяч ничего не построят. Кто же всем этим занимался? Другие рабы, другие десятки тысяч, не моргнув глазом, отвечает специалист. А дороги, по которым будут подвозить продовольствие и стройматериалы? А охрана — она нужна или нет, чтобы работники не разбежались? Сколько этих охранников потребуется, что они едят и где живут?

И возникает в результате ситуация порочного круга. Откуда взял Древний Рим свои несметные богатства? Ясное дело: подчинил полмира и ограбил до нитки покоренные страны. А как, спрашивается, упомянутый Рим смог завоевать полмира, не имея на то надлежащей материальной базы? На какие шиши была создана и вооружена победоносная армия, и почему хилая экономика провинциального города не расползлась при этом по швам? И тут ответ найдется — боевой дух, дескать, пассионарность, небывалый порыв… Все ведь предельно просто: стоит царю приказать, и по мановению его державной руки в пустыне вырастают цветущие города. Эка невидаль, Александрийский маяк или Колосс Родосский! Архитекторы есть, мастера имеются, рабов хоть отбавляй — раз-два и готово. А сколько вся эта петрушка будет стоить и во что стране обойдется, пускай сухари-экономисты считают.

Шутки в сторону. Чтобы создать мировую державу, нужны стабильная экономика и крепкая индустрия. А все эти вещи стоят денег, причем немалых. А денег взять решительно неоткуда, особенно если принять во внимание, что твой столичный город лежит в стороне от важнейших торговых путей — как морских, так и сухопутных. Да и не питали древние римляне на заре своей истории особой склонности к международной торговле. Беспощадно эксплуатируя рабов, прокормиться, конечно, можно, но вот полмира с таких доходов ну никак не завоюешь, хоть тресни. Но, пожалуй, нагляднее всего дремучее экономическое и естественно-научное невежество наших историков проявляется тогда, когда речь заходит о военных предприятиях античности. Поэтому оставим до поры до времени в покое глобальную хронологию и непростые проблемы датировок старинных памятников и обратимся к материи более земной и увлекательной — военному делу древних.

Начать наш рассказ имеет смысл с Древней Греции классического периода — конгломерата независимых городов-государств (полисов). Многие историки считают, что одним из определяющих факторов в развитии полисной цивилизации стало появление тяжелой пехоты, так называемых гоплитов. Это событие можно приблизительно датировать VII в. до н. э. До этого греческая пехота была вооружена намного легче и действовала преимущественно в рассыпном строю, играя вспомогательную роль в столкновениях аристократических родов войск — бойцов на колесницах и всадников (до самого конца античности верховая лошадь оставалась признаком роскоши). Как выглядел классический гоплит? Он носил большой круглый щит (первоначально окованный бронзой по периметру, а затем покрытый ею целиком), тяжелый шлем с гребнем и султаном, панцирь и поножи, закрывавшие ноги до колен. Из наступательного вооружения он имел длинное (2–3 м) копье, прямой или слегка изогнутый короткий меч, иногда — серповидный нож. Вес этого снаряжения, по оценкам археологов, составлял 33 кг (в литературе встречаются и другие цифры — 15–20 кг). Полностью во все это железо гоплит облачался только в бою, а в походе большую его часть везли на вьючных животных или давали нести рабам.

Перед началом сражения гоплиты разворачивались в тесный боевой порядок — так называемую фалангу, насчитывающую в глубину 8–12 рядов. Бой сводился к фронтальному столкновению, когда копейщики, наращивая скорость и переходя с шага на бег, наносили противнику сокрушительный удар. Фланговые маневры были не в чести, а достаточной боевой выучкой для их осуществления обладали только спартанцы и фиванцы времен Эпаминонда. При всей своей мощи фаланга была неповоротлива, плохо управляема и могла действовать только на относительно гладкой равнине, поскольку на пересеченной местности сомкнутый строй гоплитов легко разрушался. В середине IV в. до н. э. отец Александра Македонского, царь Филипп II, модернизировал греческий строй, создав так называемую македонскую фалангу. Вместо обычного копья пехотинцы получают на вооружение тяжелую сариссу длиной от 6 до 7 м и строятся с меньшими промежутками между шеренгами, так что в сражении могут принимать участие сразу несколько рядов. Обычная глубина македонской фаланги — 24 ряда.

Кроме того, Филипп создал тяжеловооруженную кавалерию, ставшую основной ударной силой македонской армии (об античной коннице мы еще поговорим в свое время отдельно).