О жизни монастырей в Венеции мы узнаем не только от Казановы. Сан Дидье пишет: „Ничто в Венеции не вызывало такого интереса, как монастыри“. Были там частыми посетителями и вельможи. И так как все монахини были стройны и красивы, ни одна не оставалась без любовника. А забота надзирательниц о нравах выражалась в том, что они помогали монахиням находить более искусные способы встреч с любовниками и покрывать их». Далее со ссылкой на источники Александр Парадисис рассказывает, что монахини носили узкие и короткие, в талию, платья с большим декольте, а иногда появлялись и в мужском платье. «Одежда монахинь Рима тоже не отличалась скромностью. А флорентийские монахини, по свидетельству одного настоятеля мужского монастыря, посетившего Флоренцию, напоминали мифологических нимф, а не „христовых невест“. Во многих монастырях были устроены театры и разрешалось давать представления, но играть в них могли только монахини…
Не отличались выдержанностью и монахини Генуи. В одном из папских указов с прискорбием отмечалось: „Сестры из монастырей святого Филиппа и святого Иакова бродят по улицам Генуи, совершают непристойные поступки, которые диктует им их необузданная фантазия…“ Распущенность монахинь в болонском монастыре Иоанна Крестителя была настолько велика, что власти были вынуждены разогнать всех монахинь, а монастырь закрыть… Число монахинь, преследуемых правосудием за распутство, росло с каждым днем. Каждый болонский монастырь имел кличку: „монастырь куколок“, „монастырь бесстыдниц“, „монастырь кающихся Магдалин“, „монастырь сплетниц“, „монастырь Мессалин“…
Известный гуманист Понтано рассказывал, что в Валенсии испанцы свободно проникали в женские монастыри и что трудно провести грань между этими святыми обителями и домами, пользующимися дурной репутацией».
Сожительство монахов с монахинями было самым заурядным явлением. Известный прозаик Эпохи Возрождения Мазуччо Гуардати (ок. 1415 — ок. 1475), автор сборника «Новеллино», опубликовал книгу «Браки между монахами и монахинями», которая была изъята и в 1564 г. занесена в список запрещенных католической церковью книг. Сам автор был предан анафеме.
А ведь были еще знаменитые карнавалы, когда народ пускался во все тяжкие (самый знаменитый карнавал — венецианский — продолжался почти полгода). Александр Парадисис пишет, что в это время «женские монастыри превращались в танцевальные залы, заполнялись мужчинами в масках». Историк Якоб Буркхардт приводит описание венецианского карнавала 1491 г., представлявшего собой самую настоящую водную феерию с участием такого количества кораблей и лодок, «что на милю кругом не было видно воды». Чего там только не было, на этом карнавале! Костюмированные представления, пантомима, регата, юноши и девушки, наряженные тритонами и нимфами… Якоб Буркхардт пишет, что на средневековых карнавалах стали воссоздавать триумфы древнеримских полководцев во всем их великолепии. (Как известно, в Древнем Риме это была обычная практика: полководцев, одержавших важные победы, чествовали с небывалой торжественностью и пышностью.) И далее он приводит описание средневекового триумфа, который как две капли воды похож на античный: «В Риме первым подобающе обставленным празднеством такого рода был, при Павле II, триумф Августа после победы над Клеопатрой: здесь помимо шутовских и мифологических масок (которых и на античных триумфах было предостаточно) наличествовали и все прочие реквизиты — закованные в цепи цари, шелковые свитки с решениями народа и сената, костюмированный в античном стиле псевдосенат с эдилами, квесторами, преторами и проч., четыре колесницы с поющими масками и, конечно же, колесницы с трофеями. Прочие шествия более обобщенно олицетворяли владычество древнего Рима над миром, и перед лицом реальной турецкой опасности здесь хвастали кавалькадой пленных турок на верблюдах. Позднее, на карнавале 1500 г., Цезарь Борджа, дерзко намекая на собственную особу, велел представить триумф Юлия Цезаря с одиннадцатью великолепными колесницами, возмутив тем самым прибывших на юбилей пилигримов».
Теперь скажите на милость, чем это красочное театрализованное зрелище отличается от подлинного античного триумфа? Где критерий, который помог бы размежевать два этих действа? На поверку оказывается, что у нас нет ровным счетом никаких оснований считать одно представление оригиналом, а другое — его копией, ибо они сливаются до полной неразличимости. В очередной раз мы вынуждены констатировать: нет решительно никакой возможности понять, где кончается античность и начинается Ренессанс. Можно произвольно разнести эти эпохи на любое количество лет, но картина от этого не изменится. Не бывает столь детального, совпадающего в мельчайших мелочах повторения пройденного. Когда читаешь описания средневековых карнавалов, временами берет оторопь. Тут и маскарадная свобода нравов, и сражения всадников, и парады вооруженных горожан, и спортивные состязания, и бог знает что еще. Вне всякого сомнения, это ни в коем случае не игра в античность и вообще не игра, не подражание быту и нравам ветхозаветных времен, а самая настоящая живая жизнь.
А может быть, правы те историки и отцы церкви, которые говорят о забвении высоких идеалов первых веков христианства? Быть может, разврат и разнузданность мирян и клириков эпохи Возрождения есть не что иное, как измена древнему благочестию, элементарная порча нравов? Ведь мы же видим, что церковь всерьез обеспокоена этой чудовищной вакханалией увеселений и прилагает немалые усилия, чтобы ввести поведение своих прихожан в некие благопристойные рамки. Папские указы сыплются как из рога изобилия, наиболее одиозные монастыри закрывают, а монахинь отдают под суд. И хотя само папство в полной мере поражено тою же самой болезнью, нельзя не признать, что картина все-таки начинает понемногу меняться. Тем не менее это совсем не означает, что церковь повернулась лицом к незапятнанным идеалам раннего христианства. Скорее всего, дело кроется в постепенном взрослении общества. Кроме того, не следует сбрасывать со счетов и сугубо материальные причины. Так, например, Н. А. Морозов в свое время полагал, что потребность в уничтожении христиансковакхического культа могла быть вызвана широким распространением венерических болезней в Европе.
В XII–XIV вв. происходило абсолютно то же самое, просто и церковь, и само общество смотрели на творящиеся безобразия сквозь пальцы. Таким образом, обращение к чистоте идеалов и показное благочестие — не более чем вывеска, ловкий пропагандистский трюк, с помощью которого церковь пыталась оседлать ситуацию, делавшуюся все более неуправляемой. Кошмарные ведовские процессы, преследование колдунов и борьба с сатанизмом в XV–XVII вв. — лучшее тому подтверждение. А ведь в предшествующие столетия черной магией занимались сами христианские священнослужители. Есть все основания полагать, что так называемая черная месса была не пародией или карикатурой на католическую, а существовала как самостоятельный культовый обряд и лишь впоследствии была приспособлена для нужд христианского богослужения. Одним словом, никакого «правильного» христианства не было и в помине, и за триста лет до эпохи Ренессанса состояние нравов в Европе было ничуть не лучше, чем в последующие века.
Ученый XIX в. Шампфлери писал в своей книге «История карикатуры в Средние века»: «Странные увеселения происходили в соборах и монастырях при больших праздниках церкви в Средние века и эпоху Возрождения. Не только низшее духовенство участвует в веселых плясках и песнях, особенно на Пасхе и Рождестве, но даже и главнейшие церковные сановники. Монахи мужских монастырей плясали тогда с монашенками соседних женских, и епископы присоединялись к их веселью». И далее Шампфлери приводит как самый скромный образец (выдавая его почему-то за карикатуру) изображение ужина монахов и их возлюбленных из Библии XIV в., хранящейся под № 166 в Парижской национальной библиотеке. Каким образом карикатура могла попасть в Библию, Шампфлери не объясняет. Священные книги — не место для острот и ерничества, тем более что прочие миниатюры этого же издания не позволяют заподозрить в авторе остряка. На упомянутой картинке изображена типичная вакхическая ситуация: на переднем плане один из монахов предается любовным забавам с монашенкой, а на заднем повторяется то же самое, но в массовом масштабе. Таких, с позволения сказать, «карикатур» в средневековых рукописях — тьма тьмущая, немалое их количество имеется в духовных и богословских книгах. По мнению Шампфлери, такие картинки имели воспитательное значение: это не беспристрастная фиксация бытовых сценок, а попытка предостеречь граждан от подобных поступков. Это более чем сомнительно, поскольку никто и никогда не пытался отвращать народ от разврата публикацией порнографических изображений. Кроме того, если бы автор действительно имел целью осмеять такое поведение, он непременно дополнил бы свой сюжет чертями, увлекающими беспутных монахов в преисподнюю, или чем-нибудь в этом роде. В скобках заметим, что как раз такие сюжеты (с чертями, адским пламенем и проч.) появились в позднем Средневековье, когда церковь начала борьбу за чистоту нравов. Здесь же этого нет и в помине, перед нами типичное вакхическое изображение, мало чем отличающееся от соответствующих античных картинок. Кстати сказать, очень многие средневековые Библии украшены миниатюрами с изображением вакханалий, плясок и бешеного разгула, а заставки к главам увиты виноградными гроздьями, т. е. все выдержано в самой что ни на есть античной манере.
