…Ереванский вечер еще не перешел в ночь. Выходим с читателем для последней прогулки по городу, — мимо театров: драматического имени Сундукяна[142], где в этот вечер «занят» обаятельный актер Вагарш Вагаршьян; драматического русского; Театра юного зрителя; огибаем темный силуэт Театра оперы и балета, где еще недавно разливалось соловьиное пение замечательной оперной певицы, знакомой и многочисленным русским советским слушателям, — Айкануш Даниэлян, и где не раз рокотал бархатный баритон любимца Москвы — Павла Лисициана, а сейчас наслаждается зритель тонким искусством Татевик Сазандарян и колоратурным сопрано молодой певицы — репатриантки из Египта — Гоар Гаспарян, — и оказываемся на широком проспекте Сталина. Мы идем в гости к актерам. Часы, проведенные за столом в тесной и дружеской актерской семье, пусть завершат для читателя большое культурно-историческое полотно, развернувшееся перед ним в Ереване.
Круглый стол благоухает поздними, ноябрьскими розами. В их густой и пряный аромат вливается запах пира. Неизменные, любимые ереванцами травки: «авелук» времен Гомера, сперва высушенная, а потом разваренная, похожая вкусом на артишоки, подаваемая пресной, и «дандур» — упругие, сочные стебельки с круглыми мелкими листиками, маринованные с чесноком. Все, чем богат и вкусен армянский домашний стол, созданный руками рачительной хозяйки дома как отличное произведение искусства, разворачивается перед нами под доброй и радостной улыбкой хозяйки: густой ароматный «спас» разливается по тарелкам; благоуханная «долма» следует за ним; огромное блюдо плова, золотого от шафрана, в россыпи рисинок, с прижаренным в масле лавашом вокруг него; гроздья тяжелого сахарного винограда в вазах. Мужчины выпили, и начался разговор.
Заговорили о том, какую роль, вернее кого именно из людей и чью душу и чью судьбу, охотней всего сыграл бы на сцене каждый из сидевших за столом больших актеров. Если б не было готовых пьес, если б не было существующих ролей, если б спросили его, актера, писатели и драматурги, прежде чем написать пьесу, кого он по-настоящему, от души, хочет сыграть…
Подняв стакан с темно-красным «Айгешатом», первым взял слово высокий и смуглый трагик, молчавший до этой минуты, Рачиа Нерсесян, прекрасный исполнитель Отелло. Он родился в Турции, долго жил на Западе и перебрался в Советскую Армению тридцать лет назад.
— Я хотел бы сыграть ностальгию — тоску по родине западного армянина, — медленно начал он свою речь. — Знаете ли вы, что это такое? Родился и всю жизнь живешь среди чужого народа. Странно, сказочно, невероятно представить себе, — сном кажется, просто чьей-то выдумкой, — что есть своя страна, что ты идешь по улице — и армянин-милиционер на углу, читаешь вывески — вывески на армянском языке. Это невероятно представить западному армянину. И вдруг возможность выехать. Я хотел бы сыграть, как попадаю к себе на родину. Я был в Турции страховым агентом, простым страховым агентом, ходившим по чужим домам в поисках клиентов для чужого мне дела. Приехал сюда — стал артистом, народным артистом республики Армении. Я хотел бы сыграть человека, который нашел свою родину и в ней нашел себя!
От его речи прослезилась хозяйка, никогда не жившая на чужбине. Но каждый почувствовал в глубине сердца, что не было родины до Октябрьской революции и у тех, кто родился на родной земле. Словно большие окна распахнулись в звездное небо, — что-то очень дорогое, теплое подступило к сердцу: благодарность настоящему, живому, сегодняшнему, желание поработать для него.
Вторым взял слово веселый, громкоголосый комедийный актер Аветис Аветисян:
— А я бы хотел сыграть простого армянского колхозника, может быть, председателя колхоза, — такого колхозника, который переживает орошение земли. Писатель не понимает, что можно переживать воду, как большую страсть. Я хочу сыграть душу нашего народа; простой человек, он любит свою землю, он страдает вместе с ней от жажды, он хочет дать ей напиться, чтоб уродился хлеб, каплю по капле собирает, из камня достает воду, — и вдруг на землю идет враг, фашист, его сын уходит в армию. Тогда он работает, как вол; он хочет собрать невиданный урожай, он намерен поднять на врага колосья, он чувствует воду, как кровь земли. Я хочу так сыграть колхозника, чтоб жизнь его была большой страстью, чтоб зритель по-шекспировски пережил тему его жизни.
Молодой хозяин дома, Давид Малян, с лицом и лбом мыслителя, слушал Аветисяна, уйдя в собственные мысли. Когда очередь дошла до него, он сказал:
— Я хочу сыграть сына этого колхозника. Не того, кто на фронте, а другого сына, молодого ученого, члена партии, оставшегося на важной работе в Ереване. Он привык видеть перед глазами, как у себя в семье, расцвет родины, разворот талантов, пробуждение народа; он все это принимал, как естественное, как то, что полагается в жизни. Но вот война. Распахнулись широкие ворота в другие государства, в другие царства, во все стороны земного шара. И молодой ученый увидел свою родину со стороны, как смелый корабль, заплывший вперед, в будущее. Впереди всех стран в мире плывет этот корабль. И я хочу так сыграть сына колхозника, молодого ученого-коммуниста, чтоб каждый зритель ощутил сердцем, понял разумом, почему он гордится своей родиной.
Потом поднялась круговая песня: пели из Комитаса, из бессмертной «Ануш» [143], пели русские, азербайджанские и грузинские песни, чередуя их с армянскими.
Так розы и песни еще раз встретились в этот день, вернее на заре восходящего нового дня, в сердце Армении — Ереване.
АШТАРАК. ЭЧМИАДЗИН
«Слава вечная павшим» и слава живым
У поэта прошлого века Геворка Додохяна есть стихотворение «Ласточка», по-армянски «Цицернак». Оно было сразу положено на музыку и тотчас стало народным, утратив имя поэта и музыканта. Грустная и красивая мелодия обращена к птичке со словами просьбы, чтоб летела ласточка в родной дом и передала отцу от сына-изгнанника:
Ах, старик,
Плачь о сыне своем!
Чтоб поведала отцу его вечную жалобу:
Расскажи, сколько бед
Я терплю много лет,
Что все дни я в слезах,
Что полжизни уж нет.
Чтоб рассказала ему о беспросветном отчаянии сына:
Для меня небосклон
От зари затемнен,
На глаза мои в ночь
(Перевод В. Брюсова)
Эта берущая за душу просьба стала музыкальным выражением любви к родине и тоски по родине.
Но родина в песне имеет конкретные свои очертания, песня обращена к Аштараку, хотя сам Додохян и родился в Крыму, обращена к тому армянскому селу Аштарак, где было искони армянское население, где сохранился один из чистейших армянских диалектов. Песня рифмует «цицернак» — «Аштарак»; лишь только затягивает кто-нибудь ее первые такты, тягучее, широкое «ци-и-церна-ак, ци-ице-ер-нак», слушатели как бы входят душой в широкое зеленое раздолье аштаракских садов, представляют себе его тень и прохладу, сладкое журчание реки Касах, аромат нагретого поля.
Для республики Аштарак — один из лучших районов по благоустройству, по растущей культуре сельского хозяйства, по растущей зажиточности колхозов. На его полях и виноградниках были показаны образцы неутомимого, творческого труда колхозников, которыми гордится республика.
Для детей Аштарак — место нескончаемой радости. Там, за оградами садов, лучшие в Армении персики, замечательный виноград, кисти которого висят в подвязанных к лозе полотняных мешочках, чтоб они дольше сохранили свою фарфоровую форму и не были поклеваны птицами. Там в каждом доме осенью делают сладкий «дошаб», густой естественный виноградный сироп (без сахара), замешивают его мукой и окунают в него ядра грецких орехов, продетые на крепкую нитку; «дошаб» обволакивает их, застывает на них — и готов «суджух» (по-грузински «чучхелА»), любимое осеннее лакомство. Там делают и другое лакомство — «аланИ» — сушеный персик, начиненный грецким орехом, тертым с сахарным песком и ароматами — шафраном, корицей.