– Ты должна сказать спасибо, что тебя не арестовали, – серьезно сказал Степашкин, – в Англии с этим очень строго. Тебя могли бы заставить заплатить огромнейший штраф.

– Ты ничего не понимаешь, – вздохнула я, – мне так грустно, что я даже не в состоянии найти в этом хоть один позитивный момент. Да что там, меня даже мороженое не радует. А это уже последняя стадия, – я меланхолично отшвырнула в сторону недоеденный рожок.

Описав в воздухе ровную дугу, мороженое плюхнулось аккурат на свеженачищенный ботинок проходящего мимо опрятного клерка. Тот изумленно посмотрел сначала на испорченную обувь, потом почему-то вверх (он что, и правда подумал, что голуби нынче испражняются клубничным мороженым?!), а потом уже на меня. Что-то пробормотав, он показал мне средний палец правой руки.

Мы с Леркой прыснули, а вот Степашкину отчего-то было совсем не смешно. Да уж, наверное, сложно мне с ним придется. Мы живем в совершенно разных системах координат, он даже не понимает моего юмора.

– Саша, а почему ты обвиняешь всех вокруг, кроме самой себя? – вдруг сказал он, глядя в спину удаляющегося обиженного клерка.

– Что ты хочешь этим сказать? – начала вскипать я. – Я-то тут вообще при чем? Я – жертва обстоятельств. Стейси не имела права писать эту статью, не посоветовавшись со мной. Если бы она повременила недельку, то мой репортаж был бы первым.

– Ну ничего, я ей отомстила! – воскликнула вдруг Лерка. – Перед тем, как от нее съехать, я подсунула в ее коробку с краской для волос тюбик другого цвета. Черного!

– Хорошо, но ведь она журналист, – спокойно сказал Максим, которому была непонятна вся сладость мести с подмененным тюбиком, – она просто выполнила свою работу. А ты ее вовремя не выполнила, вот и все.

– Ты что, ее оправдываешь? – прошипела я.

– Нет, я пытаюсь объяснить тебе, что если бы ты серьезнее относилась к работе, то ничего подобного не произошло бы. Кстати, тебя это тоже касается, – он неодобрительно взглянул на Лерку, которая пыталась запихнуть в разверстый рот сразу целый шарик мороженого.

Она поперхнулась:

– А я-то здесь вообще при чем?

– При том, что ты тоже была свидетельницей этих событий. Ты тоже могла написать материал и получить эту чертову премию. А вы… Пока Стейси писала статью, что делали вы, девочки?

Я вздохнула. Что я делала? Да ничего – таращилась в телевизор, набивая желудок всякой гадостью. Курсировала по маршруту: холодильник-туалет– постель, с головой окунувшись в тупое растительное существование.

Короче, депрессировала я.

А это, на мой взгляд, причина вполне уважительная.

– Я по магазинам ходила, – нахмурившись, вспоминала Лерка, – в «Селфридже»[1] как раз распродажа была. Разве я могла пропустить такое? Вот это платье оттуда. Кашеварова, кстати, знаешь, сколько оно стоит?

– Сколько? – заинтересовалась я. Такое роскошное платье могло стоить и несколько тысяч долларов. Во всяком случае, услышав такую цифру, я бы даже не удивилась.

– Семьдесят фунтов, – выдержав торжественную паузу, ответила Лерка.

– Сколько?! – охрипла я. – Ну почему я живу не в Лондоне?

– Мне просто повезло, – она польщенно раскраснелась, – здесь жесткий корсет, ты заметила? И три нижние юбки, в стиле «винтаж».[2] А вышивка ручная. И вот здесь, видишь, бархатные вставки.

– Просто прелесть, – хлопнула в ладоши я.

Однако энтузиазм наш немного поутих, когда мы заметили, с каким мрачным видом прислушивается к нашему разговору мой брюзгливый друг, Максим Степашкин.

– Что и требовалось доказать, – усмехнулся он, – вместо того, чтобы раскручивать расследование, одна из вас прогуляла работу и наверняка жрала перед телевизором пиццу. А другая – моталась по магазинам в поисках сто тридцать третьего платья, которое ей все равно будет некуда носить.

– Почему это? – опешила Лерка.

– Да потому что в таких платьях ходят в места, куда пускают только состоявшихся личностей, – рявкнул Максим Леонидович, – и вы обе должны быть еще благодарны этой вашей Стейси, что она организовала приглашение на вручение такой престижной премии для двух никчемных дур.

Мы с Леркой переглянулись. Первым моим побуждением было с размаху залепить Степашкину кинематографически красивую пощечину, после чего гордо удалиться в неизвестном направлении.

Но тут Лерка вдруг сказала:

– Кашеварова, а помнишь студенческие годы? Мы все время прогуливали лекции, чтобы всласть походить по магазинам.

– Так мы познакомились, – улыбнулась я, – помнишь, в самый первый университетский день?

– Да! У тебя была такая толстая тетрадка! А у меня – дисконтная карточка элитного секонд-хэнда. Мы прогуляли лекцию.

– Лерка, я сейчас расплачусь, – волна щемящей ностальгии накрыла меня с головой, – вот это были времена!

– Кашеварова, так ничего же не изменилось, – вздохнула Лерка, потрепав меня по плечу.

– В смысле?

– Мы по-прежнему прогуливаем всю жизнь ради походов за шмотками, – в ее голосе появились истерические нотки.

– Лерка, ты чего? – опешила я.

– А ты сама не замечаешь?! Все самое интересное проходит мимо нас. Кто-то пишет статьи, кто-то получает премии, кто-то раздает направо и налево телеинтвервью! Мы с тобой просто два ничтожества, Кашеварова, – печально подытожила Лерка, – два эгоистичных, ленивых, ни на что не способных ничтожества.

– Лер, прекрати…

– И никогда нам не написать ничего стоящего. И никогда не прославиться! И никогда наши фотографии не появятся на газетных разворотах!

Не успела она закончить фразу, как мимо нас прошел продавец газет, тощий подросток в форменном красном костюме.

– Сенсация! – монотонно вопил он. – Покупайте «Бульварную Листовку!» Скандал на вручении премии лучшим журналистам года!.. Сенсация!

Степашкин схватил меня за руку:

– Неужели там про тебя написано? Ну надо же, какие у них журналюги оперативные. Вот бы мои корреспонденты так работали, – он подскочил к торговцу и приобрел сразу несколько газет, так, на всякий случай.

– Издеваешься все, – вздохнула я.

Надо сказать, Леркин исполненный горечи монолог произвел на меня сильнейшее впечатление. Мне тридцать один год, а я, в сущности, никогда не была мучима философским вопросом: а зачем же я, собственно, появилась на этом свете? Каково мое истинное предназначение? Уж наверняка не писать глупые газетные заметки и не выискивать объявления о распродажах.

Мне тридцать один год, скоро тридцать два, а я еще не сделала ничего значительного. Не прославилась, не родила ребенка, не написала гениальную книгу, не спасла кому-нибудь жизнь, не сделала карьеру. Пожалуй, самым взрослым моим поступком был покупка подержанной недорогой «Шкоды». И это, выходит, все, на что я способна.

Безо всякого интереса развернула я газетный листок, который Степашкину пришлось буквально всунуть мне в руки, и… просто не поверила своим глазам!

Центральный разворот украшала моя фотография!

Моя фотография!

На которой я получилась просто потрясающе – волосы уложены, как у кинодивы шестидесятых годов, губы блестят, брови красиво подведены коричневым карандашиком! И мне так идет белый бархатный жакет! Я хороша до невозможности – только вот охранники, запечатленные на снимке рядом со мной, этого, похоже, не замечают. Меня сфотографировали в тот момент, когда два здоровенных детины в униформе волокли меня к выходу. Я же сопротивлялась, а мой исполненный тихой ярости взгляд был устремлен куда-то вдаль (видимо, на сцену, на которой стояла Стейси). Какое же одухотворенное лицо было у меня в тот момент!

Мое настроение резко скакнуло вверх – ведь эту газеты увидят все!

Все!

Правда, у меня нет знакомых в Лондоне, кроме Стейси. Но не беда – зато может получиться так, что листок случайно попадется в руки Дэвиду Бекхэму или даже самому принцу Уильяму. Вот это будет по-настоящему круто! Кто-нибудь из них может заочно в меня влюбиться, и тогда Лерка уже не сможет цинично рассуждать о моей никчемности, да и Степашкин не будет буравить меня столь неприязненным взглядом.