— Часто ли вы с ним встречались?

— Время от времени я консультировал его по программе обучения. Кевина словно гнал ветер… Казалось, в колледже ему не нравится. Впрочем, в этом нет ничего необычного. Многие ребята чувствуют то же самое.

— Подавленность?

— Вы психиатр, — заметил Шулль. — Впрочем, да. Именно так я и сказал бы. Сейчас, думая об этом, я вспоминаю, что никогда не видел его улыбающимся. Я пытался вызвать Кевина на разговор. Но он был не очень словоохотлив.

— Напружиненный? Шулль кивнул.

— Безусловно напружиненный. Серьезный парень без чувства юмора.

— Чем он интересовался?

— Ну, я назвал бы поп-культуру. Что можно отнести к половине наших студентов. Они продукт воспитания.

— Что вы имеете в виду?

— Дух времени, — пояснил Шулль. — Если бы ваши родители были подобны моим, вам привили бы тягу к книгам, к театральному искусству. Нынешнее поколение студентов скорее всего воспитывалось в семьях, где основное развлечение — телевизионные передачи. Привить человеку способность оценивать искусство посредством джаза — дело довольно трудное.

Мое детство сопровождалось тишиной и потреблением джина.

— Какие аспекты поп-культуры интересовали Кевина? — спросил я.

— Все. Музыка, живопись. В этом отношении он вполне соответствовал программе кафедры. Элизабет Мартин требует, чтобы мы применяли целостный подход. Искусство как всеобщая категория; соприкосновение мира искусства с прочими аспектами культуры.

— Средних способностей…

— Не просите меня рассказывать о его оценках. Это безусловное табу.

— А приблизительная оценка?

Шулль подошел к закрытому деревом окну, почесал затылок, ослабил галстук.

— Мы вторглись в щекотливую тему, друг мой. Колледж сохраняет в тайне сведения об успеваемости студентов.

— Справедливо ли назвать его посредственным студентом? Шулль тихо засмеялся.

— О'кей, давайте сойдемся на этом.

— Менялись ли его оценки с течением времени? ч — Помнится, был спад прилежания к концу обучения.

—Когда?

— В течение последних двух лет.

Как раз после убийства Анжелики Бернет. За некоторое время до окончания колледжа Драммонд задумал издание своего «Груврэт».

— Вам известно о том, что Кевин пытался заняться издательской деятельностью?

— Ах, это! Его журнал фанатов. — Вы видели его?

—Он говорил мне о нем. То был единственный случай, когда я увидел Кевина по-настоящему воодушевленным.

— Он никогда не показывал вам свой журнал? — Показывал мне некоторые написанные им статьи. — Шулль с сожалением улыбнулся. — Кевин нуждался в похвале. Я пытался удовлетворить это желание.

— Однако его писанина похвалы не заслуживала. Шулль пожал плечами.

— Он был ребенком и писал как ребенок.

— То есть?

— Как начинающий студент — как студент любого курса вообще. Я сыт по горло подобными изысками. Но это нормально. Совершенствование в любом ремесле требует времени. Единственная разница между Кевином и сотнями других студентов состояла в том, что он полагал, будто уже подошел вплотную к успеху.

— Вы не говорили Кевину, что до успеха ему еще далеко?

— Бог мой, нет. Зачем разубеждать поверившего в свои силы обеспокоенного мальчишку? Я понимал, что сама жизнь подскажет это ему.

— Обеспокоенного?

— Вы говорите, что он замешан в убийстве. — Шулль сел на свой стул. — Мне вовсе не хочется порочить его. Кевин был спокойным, слегка не от мира сего, сомневался, есть ли у него талант. И это все. Я не хочу создать о нем впечатление как о каком-то маньяке. Кевин не так уж отличался от других необщительных людей, которых я встречал на своем пути. — Шулль положил локти на стол и серьезно посмотрел на меня. — Вы никак не можете посвятить меня в детали? Мои прежние журналистские импульсы дают знать о себе.

— Прошу прощения, — ответил я. — Значит, вы пришли в науку из журналистики?

— У науки есть свои привлекательные стороны.

— Что еще вы можете рассказать о Кевине?

— Вообще-то это все. И через несколько минут начинается мой рабочий день.

— Много времени я у вас не отниму, профессор. Известно ли вам что-нибудь еще об издательских устремлениях Кевина?

— Едва у него возник этот издательский пунктик, а это случилось в конце обучения, он ни о чем ином уже не мог разговаривать. Все ребята такие.

— Какие?

— Одержимые. Мы принимаем их в колледж и называем взрослыми, но они, в сущности, остаются подростками, а подросткам свойственны навязчивые идеи.

— Чем был одержим Кевин?

— Стремлением к успеху, по-моему.

— Были ли у него какие-то четко сформировавшиеся взгляды?

— По отношению к чему?

— К искусству.

— К искусству, — повторил Шулль. — Мы снова говорим о подростковых подходах. Кевин придерживался самых примитивных взглядов, характерных для студента-второкурсника.

— Что они собой представляют?

— Полную противоположность духу наживы. Все, что продается, внушает отвращение. Обычный набор рассуждений в студенческом общежитии.

— Он говорил вам об этом?

— Моя работа состоит во вскармливании маленьких утят, а не в том, чтобы стрелять в них крупной дробью критики с перцем.

— Когда Кевин показал вам свои статьи, вы не редактировали их?

— Статьи — нет. В письменные работы, которые они делали по моему заданию, я иногда предлагал им внести кое-какие изменения.

— Как он относился к критическим замечаниям?

— Ну, вообще-то очень хорошо. Порой Кевин просил, чтобы я дал ему дополнительные указания. Думаю, он считался с моим мнением. По-моему, он больше нигде не получал поддержки.

— Вам известно, что Кевин писал обзорные статьи по искусству для «Дейли бобкет»?

— А, эти. Он очень гордился ими.

— Он показывал вам их?

— Кевин хвастался ими. Кажется, он стал доверять мне. Это, впрочем, не означало совместных выпивок; ничего, помимо учебного времени. Кевин не относился к такому типу подростков.

— Что это за тип?

— Человек такого типа, с которым хотелось бы выпить пива.

— Он говорил вам о своих псевдонимах? Шулль поднял брови:

— Какие псевдонимы? — «Правдивый Писарь», «Э. Мерфи». Он подписывал ими статьи в своем журнале фанатов и других искусствоведческих журналах.

— В самом деле? Как странно. Почему?

— Я надеялся, что вы объясните мне это, профессор.

— Бросьте вы это звание. Зовите меня Горди… Псевдонимы… По-вашему, Кевин что-то скрывал?

— Мотивации Кевина до сих пор остаются загадкой.

— Нет, о псевдонимах я ничего не знал.

— Вы говорили, что его оценки со временем понижались. Замечали ли вы какие-либо изменения в стиле его письма?

— То есть?

— Кевин перешел от простого и прямого стиля к многословному и претенциозному.

— Вот это да! — воскликнул Шулль. — Критик-то на поверку вы, а не я. — Он снял галстук, расстегнул воротник своей клетчатой рубашки. — Претенциозный? Нет, напротив. То немногое, что я отмечал в развитии Кевина, по-моему, указывало на совершенствование стиля. Большую элегантность. Но видимо, это закономерно, если вы правы в том, что Кевин был взбудоражен. Если он деградировал, это отразилось бы на его манере письма, не так ли? А теперь, прошу прощения, у меня назначена встреча. — Когда мы подошли к двери, он добавил: — Не знаю, что, по вашему мнению, сделал Кевин, а может быть, и не хочу знать. Но признаюсь: мне жаль его.

— Почему?

Не ответив, он открыл дверь, и мы вышли в коридор. Неподалеку от нас на полу сидела хорошенькая девушка азиатского типа. Увидев Шулля, она встала и улыбнулась.

— Входи, Эми, — сказал он. — Я приду через секундочку. Когда девушка ушла, я спросил:

— Почему вам жалко Кевина?

— Печальный мальчик, — ответил он. — Дерьмовый писатель. А теперь вы еще говорите мне, что он убийца-психопат. Разве этого мало для сожаления?

Покинув колледж, я выехал на Сто тридцать четвертую улицу и направился в сторону Лос-Анджелеса, когда у меня зазвонил телефон.