Саймон не смог бы объяснить, отчего его сердце так бешено колотится в груди, к которой подступал лед. Он много раз близко видел смерть. И чаще всего сам являлся ее причиной. Переход в мир иной происходил мгновенно, короткая вспышка, полет пули – и все. Не бог весть какое дело.

Но сейчас он чувствовал совсем другое. Он чувствовал… Господи, он сам не знал что! Наверное, это можно было бы назвать паникой. Или болью, хотя почему – он не понимал.

Продираясь сквозь заросли кустарника, Саймон оступился и последние двадцать футов проехал на заду. Он увидел машину, лежащую справа, наполовину скрытую за сломанными ветками деревьев и кустарником, груду искореженного железа, над которой еще висело облако пыли. Все вокруг было усеяно битым стеклом фар и габариток. Красные, белые, янтарные стекляшки блестели на солнце. Одно колесо отлетело, шина взорвалась от удара. Повсюду валялись изогнутые, искореженные куски металла.

Саймон подошел к автомобилю сзади и увидел над подголовником затылок Дреа. Она так и осталась на своем месте. Дверь со стороны водителя отвалилась, и оттуда безвольно свисала ее рука, с пальцев капала кровь.

– Дреа, – произнес он еще раз, но уже тихо.

И не получил ответа. Продираясь через заросли и обломки машины, Саймон подобрался к ней и застыл на месте.

Молодая сосенка прошла сквозь лобовое стекло – или, вернее, через то, что им было, – и пронзила грудную клетку Дреа. Поэтому она осталась сидеть прямо, пригвожденная к спинке сиденья, которое уже стало черным от ее крови. Саймон протянул руку, но тут же уронил ее. Ничего уже нельзя было сделать.

В ветвях дрожал легкий ветерок, какие-то птицы пели свои вечерние песни. Клонившееся к горизонту солнце жгло спину и плечи, заливая все вокруг золотым и ясным светом. Все в окружающем мире вырисовывалось предельно отчетливо, но казалось странным образом оторванным от реальности. Время продолжало свой ход, но Саймону казалось, будто он вместе с Дреа заключен в какую-то капсулу, где оно остановилось. Он должен был убедиться. Склонившись, он стал щупать пульс на шее у Дреа.

Как странно: ее прекрасное лицо почти не пострадало – на нем виднелось лишь несколько пустяковых царапин. Ясные голубые глаза открыты, голова повернута в его сторону. Создавалось впечатление, будто она смотрит на него.

Ее грудь медленно приподнялась, и Саймон вдруг понял: она действительно на него смотрит. Жизнь стремительно покидала ее, но ей хватило времени увидеть и узнать его.

– Господи, милая моя, – прошептал Саймон, внезапно вспоминая, какие сладкие у нее губы, какая мягкая и бархатистая грудь, каким волнующим был ее запах, пробивающийся сквозь аромат дорогих духов. Он вспомнил, как держал ее в своих объятиях и с какой жадностью она принимала его ласки. Он снова почувствовал упругий, влажный жар ее лона и ее потерянный взгляд, когда он уходил. Он снова слышал ее смех, ласкавший слух, похожий на звон колокольчиков, и, осознав, что никогда больше не услышит его, почувствовал боль в груди, от которой чуть не задохнулся, как от удара.

Вряд ли она его слышала. На белом, фарфоровом лице Дреа застыло безмятежное выражение. Казалось, она уже покинула этот мир. Но ее взгляд был по-прежнему прикован к нему. Вот ее лицо смягчилось и выразило удивление. Губы зашевелились, беззвучно произнесли единственное слово, а потом… ее не стало. Глаза остекленели. Тело по инерции сделало еще один вдох, цепляясь за жизнь, которая уже его покинула, и окаменело.

Ветерок, балуясь ее локоном, сдул его на ее бледную щеку. Саймон очень осторожно коснулся пальцами этой пряди, теперь темной и прямой, но по-прежнему шелковистой, как и тогда, когда она была вьющейся и светлой, и заложил ее Дреа за ухо. Нужно было кое-что сделать, но Саймон продолжал стоять, не в силах оторвать взгляда от Дреа, и ему казалось, будто он потерял почву под ногами. Он все еще надеялся, что она шевельнется. Но увы, ее душа уже отлетела, и он знал это.

Судорожно вздохнув, Саймон наконец заставил себя выпрямиться и отойти от машины. В его жизни нет места сантиментам. Нельзя допустить, чтобы кто-то или что-то нарушил это положение, пробив броню, оберегающую его голову и сердце.

Он живо сделал все необходимое. Отыскав глазами ее сумку (она валялась в нескольких ярдах), Саймон вытащил из нее сотовый телефон, а из бумажника – права. И то и другое спрятал в своем кармане. Ни кредиток, ни каких-то других документов, по которым можно было бы установить личность Дреа, там больше не было, и он сунул бумажник обратно в сумку, которую, в свою очередь, бросил на пол под переднее сиденье. Найти лэптоп оказалось проще – он лежал сзади, – хотя добраться до него было гораздо труднее. Наконец Саймону это удалось.

Еще одно: купчая на машину. Обогнув автомобиль, Саймон подобрался к нему с другой стороны и карманным ножом вскрыл разбитый бардачок. Забрав купчую, он на миг остановился, размышляя, по каким еще признакам можно установить личность Дреа. Да нет, он все сделал.

Напоследок он сфотографировал на мобильник Дреа. Ужасно, но без этого нельзя.

С лэптопом в руках он снова вскарабкался вверх и вышел на дорогу. С момента аварии прошло пять минут, если не меньше. В течение этого времени по дороге не проехало ни одной машины: шоссе было малолюдным – оно соединяло два штата. Мотор пикапа продолжал работать на холостом ходу. Открыв дверцу, Саймон положил лэптоп на пассажирское место, затем, вытащив из кармана мобильник Дреа, проверил, работает ли в этих местах сотовая связь. Связь работала, но плохо. Однако шансы дозвониться все же имелись. Он набрал 911 и, услышав оператора, сказал:

– Я хочу заявить о ДТП со смертельным исходом на шоссе…

Он продиктовал всю необходимую информацию, а когда оператор начал задавать дополнительные вопросы, отключился.

Он дождется воя сирен. Он посторожит ее тело, побудет с ней, чтобы ей не было очень тоскливо, пока не убедится, что к ней кто-то едет.

Стоя – одна нога в машине, одна рука – на крыше, – Саймон наблюдал, как солнце исчезает за горами, стремительно разливая по небу закатный пурпур. Наконец вдалеке в чистом и сухом воздухе послышался вой сирен, и в нескольких милях от него показались красные огоньки.

Саймон сел в машину и мгновение сидел неподвижно, скрестив руки на руле. Он вспомнил, как она смотрела на него, как смягчилось ее лицо и как она произнесла единственное слово: «Ангел…»

И умерла.

Он выругался и ударил кулаком по рулю. Затем включил сцепление и уехал.

Больно не было. Хотя, наверное, должно было, думала Дреа. И это хорошо – она всегда боялась боли.

Все вдруг показалось далеким и нереальным. В голове свербела мысль, что нужно подняться и срочно бежать, но шевелиться не хотелось. Бесполезно. Надо посидеть еще немного, и вот тогда, быть может, она встанет.

Но не стоит лгать себе. Она умирает. Дреа вполне сознавала это, но сердце ее оставалось спокойно. Будь у нее шанс, она бы продолжала бороться, но этого шанса ей не дали. Смирившись со своей участью, она ощутила что-то вроде облегчения. Она умирала и чувствовала, как слабеет ее дыхание. А сердце… да билось ли оно, ее сердце? Его будто не было вовсе. Возможно, оно уже остановилось. И это ее тоже больше не волновало – оно и так после смерти ее ребенка работало чисто механически и очень устало от этого.

Ее ребенок… она не успела даже дать ему имя. Когда крошечное тельце унесли, она была в шоковом состоянии от кровопотери – врач никак не мог остановить кровотечение. Свидетельство о рождении не оформляли: ребенок не сделал ни единого вдоха. Мертворожденный. Так это называется. Он появился на свет неподвижным, хотя всего за час до этого озорничал у нее в животе, крутясь и молотя ее по ребрам. Затем вдруг ее пронзила адская боль, и началось кровотечение. Одежда вся насквозь пропиталась кровью. Дреа сидела дома одна. Ни машины, ни даже прав она не имела: шестнадцать ей должно было исполниться только через месяц. Дреа еле добралась до больницы, но было уже слишком поздно. Ребенок так и остался безымянным.