ЗА ИРТЫШОМ, через который велосипедист переправился в Семипалатинске, раскинулись казахстанские степи. Покрытая еще кое-где плешинами снега, бескрайняя равнина дышала весенней зеленой свежестью. Бинокль, пролежавший почти всю Сибирь в саквояже, приступил к службе. Но сколько ни гляди, кругом лишь степь и степь. Изредка на ней зачернеет войлочная юрта пастуха-казаха, проплывет россыпь овечьих отар и верблюжьих стад. Старый Сергиопольский тракт, идущий на Алма-Ату, вблизи которого уже намечалась стальная трасса Турксиба, высох и пылил. С каждым днем все дальше в степь, в пески. Привычка, выработанная в сибирской части пути — утолять жажду два раза в сутки, особенно пригодилась теперь. Глеб легко переносил жару, и если уж встречался ручеек "сверх программы", то только купался или умывался в нем.

Первого мая он прибыл в Талды-Курган: прямые, утопающие в садах улицы, арыки и шумная река Каратал — одна из семи, в бассейне которых раскинулась область, названная еще в старину Семиречьем.

Навстречу ему деловито шла пожилая казашка с улыбчивым скуластым лицом. Она взглянула на путника и, очевидно, вид загоревшего до черноты, полуголого мужчины, восседавшего на тяжелом исцарапанном велосипеде, показался настолько диким, что ее густые черные брови поднялись до самого цветастого платка, искусно охватившего голову.

У дверей своих домиков, на которых алели флаги, судачили молодые женщины в кокетливых войлочных и бархатных шапочках. Лица у всех были открыты.

"Где же восточный «домострой», о котором он так много читал в книгах? Где же закутанные до глаз в черные покрывала женские фигуры, которым шариат запрещает показываться посторонним мужчинам?" — думал Травин, проезжая в сопровождении вездесущих мальчишек по праздничным улицам.

Так что же это — Восток или не Восток?

Недоумение рассеялось лишь после обстоятельной беседы с секретарем городского Совета. К нему Глеб зашел поставить отметку в паспорте.

– Садись, друг. Приветствую тебя в нашем цветущем городе, — сказал Травину стройный молодой казах, подавая сильную руку. — Наш город — твой город. Живи, пожалуйста, сколько пожелаешь… — И, пытливо взглянув на посетителя, секретарь продолжал: — Республика наша, как сынок, — первые шаги делает. И люди нам нужны, ох как нужны. Салам нашим старшим братьям — русским большевикам: к счастью идти помогают… Да, люди нужны… Вот ты спортсмен. Это хорошо. А что ты еще можешь? Только ногами крутить или мозгами туда-сюда шевелить и руками работать можешь? — И, узнав, что Травин электрик и механик, хозяин даже языком зацокал от удовольствия:

– Слушай меня, оставайся. Жилье дадим. Жениться захочешь — сам твоим сватом буду. Чем наши девушки плохи? На коня птицей взлетит, гикнет — только пыль заклубится. Плясать пойдет — столетний старец и тот на месте не усидит… А как беш-бармак из барашка приготовит– язык проглотишь. Слушай, я сам недавно женился… Почему улыбаешься? Несерьезный ты человек немножко…

– А скажите, почему у вас женщины лица не закрывают? — спросил Глеб.

– Потому, что казахский народ был всегда кочевым народом, наша жизнь в степи, в седле проходила. Для нас женщина не забава, не гурия какая-нибудь, а друг верный, товарищ в труде, понимаешь?.. А представь всадницу, закутанную в паранджу, скачущей за табуном. Смеешься? Вот, теперь смейся, я не обижусь.

Слушая это, Травин невольно возвращался мыслью к Камчатке, где рука об руку с русскими строили новую жизнь корячки, ительменки, эвенки, где женщина также ни в чем не уступает мужчине. А секретарь исполкома продолжал:

– Казахская женщина, если надо, дикого жеребца усмирить может и против волка степного с одной камчей выйдет… А верность супружеская от паранджи и затворов не зависит. Слыхал, наверное, как Ходжа Насреддин к султану в гарем пробирался? Правда, мусульманский обычай и у нас признавали. Только наш народ немножко обманывал Магомета. Видел, у пожилых женщин шея и подбородок белыми платочками прикрыты? Вот тебе и паранджа.

"С умным человеком побеседуешь — словно воды ключевой напьешься", — права старая пословица. Слушал Глеб рассказы этого молодого советского работника, и словно сама душа народная раскрывалась перед ним. Узнал он о том, что ни гнет царских чиновников, ни зверская эксплуатация со стороны местных богатеев не сломили вольнолюбивый дух казахских тружеников.

Сюда, в суровые степи, ссылали царские власти "политических". Думали, наверное, что среди народа, говорящего на другом языке, не распространится великое ленинское учение. Но язык — не помеха для пламенного большевистского слева…

Ближе к Алма-Ате рельеф стал меняться на горный. Метод езды: вверх — на себе, а вниз — "слалом" на колесах. Места живописные. Но в первые же дни эта живописность обернулась неожиданной стороной.

Под вечер на пути встретился распадок. Глеб свернул в него и сразу попал в струю попутного ветра. Широкая спина — надежный парус, и наш путешественник мчался без особых усилий, радуясь удаче… Но что это? Склоны начали постепенно расти и сближаться. Через десяток минут все стало ясно: попал в ущелье. Перевалить — дело сложное. Куда же?.. Велосипедист остановился и, в поисках выхода, стал оглядывать скалистые, круто поднимающиеся вверх террасы. Перевала не нашел, но увидал нечто странное: серые ребра ущелья были покрыты темными клубками, свернутыми в удивительно однообразные спирали. На его глазах один из ближних клубков стал вдруг разматываться, и над ним, как какой-то отвратительный цветок, закачалась маленькая головка с извивающимся язычком. Змеи?! Велосипедиста прошиб холодный пот. В памяти встала прочитанная в детстве сцена из древнеримских времен, когда осужденного бросили в пещеру на съедение змеям. Травин замер и прислушался: сейчас раздастся характерный шипящий звук… Но кругом мертвая тишина, змеиное царство охватил глубокий сон. Не спуская глаз с камней, заполненных гадами, Глеб потихоньку начал пятиться, не разворачивая велосипеда. Отойдя от скалы, он вскочил в седло и так нажал на педали, что установил, наверное, рекорд скорости…

Наконец, Алма-Ата — "отец яблок", как любовно называют свою столицу казахи, зеленый город, с панорамой синих хребтов на юге, пересеченных черными зазубринами ущелий. Вскоре спицы его велосипеда засверкали среди зеленеющих рощ Чуйской долины. Средняя Азия!

"Если поверить, что есть рай, — благодушествовал Глеб, пробираясь между шершавыми стволами ореховых деревьев, пересекая миндальные рощи с журчащими горными ручьями, — то он должен быть где-то поблизости. Может быть, вот под этой дикой яблоней сделали свой первый привал Адам и Ева?..".

В этих "райских" районах разгоралась в те времена с особой силой классовая борьба, подогреваемая близостью сбежавшей за границу контрреволюции. Здесь еще было много от старого забитого Востока. Глеб проезжал по узким улицам глинобитных кишлаков с крадущимися, как тени, закутанными с ног до головы фигурами женщин, ловил косые взгляды стариков. Но уже шла земельно-водная реформа, бедняки-дехкане двинулись в поход против баев и манапов, создавались первые колхозы. Новое побеждало — советская власть выводила Среднюю Азию из-за глухих дувалов на простор большой жизни, помогала ей сбросить чадру вековой темноты и забитости.

***

Короткая южная весна кончалась. Яркий и пышный ковер, покрывавший равнину, редел, блек. Погасла киноварь диких маков, увяли розовые букеты горошка, пестрые шапочки татарника. Изумрудная степь стала голубеть, а затем побурела. К ее свежему дыханию с каждым днем все резче примешивалась горечь полыни. Над головой проносились на север последние, запоздавшие косяки птиц. Знойные лучи солнца жадно собирали оставшуюся от таяния снегов влагу. На песчаных буграх отогревались заспавшиеся ящерицы.

…Вот уже скаты велосипеда утопают в желтой пыли разбитых верблюжьих трактов Узбекистана. Над головой опрокинута чаша знойного бирюзового неба. Северный край ее покоится на красных барханах Кызылкумов, на зазубренных белоснежных хребтах — другой. С юга приходит прохлада, с севера — жара. Все перемешалось…