В семидесятые годы группа ученых, работавшая в Исследовательском центре компании «Ксерокс» в Пало-Альто (PARC), выдвинула идею устройства, названного ими «Dynabook», – компьютера размером с небольшую книжку, который не имел бы клавиатуры и с которым легко мог бы управляться, исходя из чисто интуитивных соображений, любой человек. Эта группа вовсе не собиралась производить такой компьютер своими силами, то, что она предложила, было всего лишь платоновской парадигмой, детали которой группа пыталась разработать. По ходу дела эти ученые создали систему, которую они назвали WIMP – по первым буквам английских наименований «окон», графических значков (иконок), мыши и раскрывающихся сверху вниз меню. То был «графический пользовательский интерфейс», позволявший обладателю компьютера работать с экраном, как с поверхностью письменного стола. Мы, люди, лучше всего понимаем аналогии. Кто из нас не предпочитает определять время по аналоговым часам, представляющим его как содержащее триста шестьдесят градаций и позволяющим нам с первого взгляда определять, сколько времени мы уже потратили и сколько у нас еще осталось, – вместо того чтобы получать от цифровых часов скудные сведения о том, что времени сейчас 19.38.01? И потому, когда в 1984-м корпорация «Apple Computers» взяла на вооружение технологию WIMP и предъявила нам «Macintosh», стало ясно, что появился «первый компьютер для всех», как то и было сказано в его рекламе.

«Голубой гигант», как прозвали IBM, наверстывал упущенное довольно медленно: его разработчики программного обеспечения создали операционную систему, сильно напоминавшую по стилю ту, которая использовалась «Apple». Время шло, быстродействие и память компьютеров росли, а цены на них падали, и вскоре даже на редкость удобные и производительные «Макинтоши» начали казаться неуклюжими и примитивными. Через несколько лет мы получим систему распознавания голоса, которая требует огромной памяти и скорости обработки. А специализированные компьютеры станут такой же неотъемлемой частью обстановки наших домов и офисов, какой давно уже стали электрические моторчики.

Все это заставляет людей, упивающихся своей технофобией и компьютерной безграмотностью, задумываться, от какой особенности современной жизни им следует ожидать очередных неприятностей. Не исключено, что таковыми окажутся попытки определить точный уровень потребности государственного сектора в заемных средствах. «Никак не могу добиться от этой клятой новомодной экономики, чтобы она заработала… У вас, случаем, нет пятилетней дочки?»

Наша семья, как и миллионы домашних хозяйств страны, пользовалась чистящим средством «Вим». Это вовсе не составляло часть нашей политически или социально значимой покупательской стратегии, мы им просто пользовались, вот и все. Однако, если я, навещая чей-то еще дом, обнаруживал в нем другое чистящее средство, все во мне восставало.

– Мама! – шипел я. – У них «Аякс»!

Для меня все, чем пользовались мы, было самым правильным; незначительные отклонения вызывали во мне чувство неловкости, а подмен я не принимал ни в какую: если в других семьях обнаруживалась пачка «Омо» вместо «Персила» или овсяные хлопья «Квакер» вместо «Шотландских», если члены этих семей чистили зубы «Гиббсом», а не «Колгейтом», для меня это означало, что они перешли границы приличия и никаких чувств, кроме жалости к себе, внушить не способны.

То же и с политикой. Я годами безуспешно пытался представить себе, как может человек настолько лишиться стыда, что пойдет и, даже не покраснев, проголосует за лейбористов. Это почти так же страшно, как купить туалетную бумагу «Диксел» вместо «Андрекса».

На тот год, когда я обратился из омерзительного двенадцатилетнего отрока в отталкивающего тринадцатилетнего, пришлись всеобщие выборы. Как вы понимаете, в Северном Норфолке это стало поводом для серьезных волнений. Разумеется, наше жилище нельзя было сравнить, не покривив душой, с великими политическими домами прошлого, однако в то головокружительное, волнующее время к нам заглядывало многое множество людей, и это придавало ему сходство с Кливденом[204] во всей славе его. Довольно сказать, что по вторникам у нас с неизбежностью можно было увидеть представителя консервативной партии в Северном Норфолке, увлеченно обсуждавшего с бухгалтером этой партии в Эйлшеме темы, имевшие отношение к высшим должностным лицам всего графства. Временами у нас появлялся даже сам Член Парламента. И в таких случаях, должен вам сказать, «Вима» мы расходовали черт знает сколько. Меня не раз и не два отправляли в подвал за новой его порцией. Возвратившись, я смахивал с головы паутину, плюхал на стол банку с порошком и слушал, тараща от благоговения глаза, как вершатся вопросы государственного значения. На многие ли телеграфные столбы вдоль кроумерской дороги уже наклеены голубые плакаты партии, достанет ли мощности установленных на фургон «Моррис» громкоговорителей для того, чтобы разбудить жителей Норт-Уолшема, и кто станет подвозить престарелых избирателей в Бутонский избирательный участок?

Вот вам исторический факт: вопросы, которые разрешались за нашим столом мужчинами и женщинами, состоявшими в Ассоциации консерваторов Северного Норфолка, испытывавшими, быть может, легкое головокружение от запаха доброго старого «Вима», краснощекими от употребления овсянки «Шотландская» и, вне всяких сомнений, обезумевшими от мучений, кои доставляла им туалетная бумага «Андрекс», изменили судьбу всей страны. Благодаря нашим усилиям в Букингемский дворец был призван Эдвард Хит, и в молчании ночи темной мы, достойные и честные жители Восточной Англии, подняли за его здоровье бокалы, наполненные до краев наилучшим «Гиббсом».

А затем настал черед референдума об участии в Европейском сообществе, который сегодня мы назвали бы, разумеется, «Еврореферендумом». Примерно в то время я, по причинам, которые и до сих пор вполне уяснить не могу, решился на открытый бунт. Все еще сохраняя верность Партии, я пришел к заключению, что являюсь убежденным до фанатизма антиевропейцем.

Нечего и сомневаться в том, что это было глупой отроческой позой, попыткой продемонстрировать мою независимость, проложить, как мы теперь выразились бы, собственный курс.

Моими героями стали Барбара Кастл и, разумеется, Энох Пауэлл, которому я простил даже его изгадившее жизнь каждого школьника издание Фукидида; я зашел так далеко, что послал ему бессвязное письмо со словами преклонения и поддержки.

Минуло двадцать лет, и хоть теперь меня уже не волнует, какой туалетной бумагой я пользуюсь и какой зубной пастой питаюсь, а политические пристрастия мои окончательно отданы партии лейбористов, мнение по европейскому вопросу я меняю ежедневно, становясь, совершенно как душ в отеле, то слишком горячим, то слишком холодным. Время от времени я начинаю страшиться безликих технократов, а затем говорю себе, что, если уж на то пошло, так и в компании наших уайтхоллских хозяев приличной физиономии тоже не сыщешь. Политика диктата может в равной мере употребляться и Вестминстером, и Брюсселем, думаю я. И нельзя же сказать, что нам не дадут участвовать в выборах европейского правительства, верно? А если нынешняя рецессия есть часть общемирового спада, то имеет ли смысл понятие экономического суверенитета? Но тут я вспоминаю о возможности, которую на прошлой неделе столь ярко осветил в «Телеграфе» Макс Хэмс, о том, что Брюссель может запретить детям доставлять нам утренние газеты, и мигом даю задний ход.

В конечном счете клановость, которая начинается с того, что мы судим о людях по используемому ими чистящему средству, а заканчивается бомбардировкой Дубровника, это не та сила, с которой человеку стоит радостно себя отождествлять. В домах других людей тоже может порою найтись что-то хорошее.

Несколько дней назад ушел на покой – к ликованию всех, кто любит театр и подвизается в нем, – один прославленный (в разумных пределах) театральный критик. Славой своей этот джентльмен был обязан, как мне представляется, скорее долголетию, нежели чему-либо другому, ибо работал он в лондонской вечерней газете, а тем из вас, кто живет вне пределов Лондона, вряд ли известна либо интересна карьера столичного журналиста.