Холмс живет деталями, его преступники оставляют в мире осязаемые следы, позволяющие способному к анализу человеку делать выводы и строить умозаключения. Холмс выстраивает картину преступления, опираясь на факты, на их систематику, на конкретные улики. Отец Браун подходит к преступлению с совершенно иной стороны. Общее знание человека, его греховности и его души позволяет отцу Брауну делать частные выводы. Очень занятно бывает иногда рассматривать рассказы о Шерлоке Холмсе как описания действительных событий, – достоверность авторского слога оказывается при этом превосходным подспорьем, а любую неувязку удается объяснить скорее ненадежностью памяти Ватсона, чем недосмотром автора. В Холмсе чаруют детали, в отце Брауне – обобщения. Неудивительно, что, когда мы читаем рассказы о коротышке-священнике, он представляется нам пребывающим в вакууме, в иной, чем вмещающая тесные комнаты викторианского дома на Бейкер-стрит, вселенной.

Источником вдохновения при создании невесть зачем составленных аннотаций к «Неведению отца Брауна» явно был «Аннотированный Шерлок Холмс» Баринг-Гулда. Хотя, возможно, не обошлось и без предпринятого Энохом Пауэллом издания Фукидидовой «Пелопонесской войны». Ну хорошо, допустим, мне удалось доказать, что видимых причин связываться с отцом Брауном у схолиаста не было, но, быть может, мистер Гардинер смог хотя бы продемонстрировать, обращаясь с избранным им предметом, веселость, остроумие или ученость? С сожалением должен сообщить, что я так не думаю. Впрочем, это не является целиком и полностью виной мистера Гардинера. То, что он американец,[87] вовсе не лишает его всех и каждого из названных выше качеств, нисколько. Однако насторожить нас национальность его может («Вы же знаете мои методы, Ватсон. Вот и используйте их».) уже при упоминании о «Нерегулярной армии Шерлока Холмса».[88] К сожалению, он, похоже, аннотировал текст специально для своих соотечественников. И потому значительное число сносок посвящено объяснениям того, где находятся Хартлпул,[89] Хайгейт,[90] Патни,[91] Бонд-стрит[92] и прочие места в этом роде и какие в них проживали прославленные литераторы. Многим ли из вас, хотел бы я знать, необходимо растолковывать, что такое «День рождественских подарков»[93] или «Рождественский дедушка»?[94] И неужели же вам не известно, что такое «грач»[95] или «старичок»?[96] Я понимаю, что столь темные англицизмы способны довести многих американцев до судорог озадаченности, но ведь эта-то книга издана в Англии и предлагается английской публике. Я не говорю уж об ошибках, которые мистер Гардинер допускает в своих толкованиях. Нам сообщают, к примеру, что Стратфорд – это «железнодорожная станция к востоку от Лондона». И неужели Вестминстер и вправду «включает в себя Гайд-парк»?

Мистер (а может быть, доктор) Гардинер является, по-видимому, «всемирно известным» популяризатором математики и естественных наук, и потому не упускает возможности осудить какую-нибудь маргинальную религию или вставить в сноску анекдот из жизни Эйнштейна. Он также старается привлечь наше внимание к определенным местам текста, которые содержат «завораживающие, прекрасно составленные предложения» или «чудесные абзацы», но в остальном в обсуждение литературного стиля Честертона не вдается.

Как ни старался я понять, зачем его книга предъявляется английской публике, мне это не удалось. Честертонианцы, возможно, оценят приложенную к ней библиографию, однако и там мало найдется такого, чего они еще не читали. Для прочих же эта книга – всего лишь изящно отпечатанный сборник из двенадцати рассказов с одним или двумя несомненно интересными комментариями и многим множеством других, раздражающих и неуместных. Честертон сказал однажды, что ангелы способны летать потому, что очень легко к себе относятся. Если вам в ближайшем будущем случится увидеть величаво парящую над сельскими просторами книгу, можете быть уверены – это не «Аннотированное “Неведение отца Брауна”».

Эта статья была написана для журнала «Арена».

Девять из десяти читателей, поведавших о своих предпочтениях, сообщили, что публикуемые модными мужскими журналами статьи, которые начинаются со слов «Когда я учился в Кембридже», непригодны для чтения и вообще ужасны донельзя. Мир достаточно грустен и без того, чтобы наводнять его воспоминаниями о никчемных, нахальных денечках, которые кто-то провел, катаясь в плоскодонке по Кему. Однако, я знаю, вы простите мне такое начало, поскольку то, что я расскажу, сможет расшатать сам фундамент британского общества, наделить генерального атторнея устойчивой головной болью и коренным образом изменить наше отношение к одежде, которую следует носить в будние дни мужчинам сорока и более лет.

Ну так вот, когда я учился в Кембридже, то испытывал достаточно естественное, как мне представлялось, желание, чтобы со мной вступил в тот или иной контакт пожилой, гомосексуально ориентированный преподаватель, который попросил бы меня пошпионить в пользу моей страны или против нее, неважно. Некоторые первокурсники стремились оказаться «замеченными» преподавателями постструктуралистами, которые предложили бы им написать что-нибудь этакое для «Стратегий различения» – издаваемого университетом деконструкционного и семиотического ежеквартальника. Другим не терпелось поведать миру о своих любовных отношениях с Богом. Третьих влекла мысль испытать на себе кой-какие из разновидностей секса, о которых они столь многое слышали в школе. А были и люди, просто желавшие, чтобы их оставили в покое, позволив им расти и развиваться, как то положено человеческим существам, или удовлетворялись возней с гребными лодками, или расхаживали, волоча за собой по земле плюшевых медведей и называя друг друга «дражайший, любимейший старый друг», – впрочем, рад сообщить, что последних довольно быстро истребляли в начале каждого терма небольшие, чрезвычайно мобильные штурмовые команды, оснащенные огнеметами из тех, что состоят на вооружении американской армии. В конце концов, Кембридж – это не Оксфорд. Я же, повторяю, всего лишь желал быть завербованным каким-нибудь облаченным в профессорскую мантию пидором, принадлежавшим к любой из крайних оконечностей политического спектра. И желание мое исполнилось – более или менее.

Всем нам хорошо известна английская одержимость шпионажем. Кто-то подсчитал, что журналисты «Спектейтора» отпустили на эту тему гораздо больше иронических замечаний, сочинили больше язвительных фразочек и произвели больше сбалансированных, трезвых оценок, чем даже по предмету куда более забавному – я говорю о росте числа священников левых убеждений. Что-то глубоко укоренившееся в английском характере заставляет нас пуще, чем к чему бы то ни было на свете, стремиться к жизни, наполненной предательством и вероломством; возможно, тут присутствует нечто анальное. А возможно, и не присутствует. Не исключено, что сам наш мир дает нам примеры иронии, порождающие в нас безумную тягу к жульничеству и коварству; не исключено и то, что причиной всему – наше высокоразвитое чувство отвращения к жизни. Так или иначе, почти наверняка является правдой утверждение, что если к какому-нибудь французу обратится чиновник французского правительства и попросит его доставить во время отпуска по определенному адресу небольшой пакет – за скромное вознаграждение и неизбывную благодарность Республики, – француз этот предложит названному функционеру пойти и удавиться в сортире. Британские же консульства, в каком бы углу мира они ни находились, каждодневно осаждаются англичанами, умоляющими использовать их в качестве курьеров, переносчиков шпионской корреспонденции, осведомителей, крыс, кротов или шпионов-совратителей, – испытательный срок можно не оплачивать, нет работы слишком грязной и требований чересчур непристойных. Каждый из нас уверен, что годится в герои «Идеального шпиона».