Собственная моя маниакальная привязанность к работе под прикрытием зародилась, когда на сдвоенном уроке математики Стрейкер-Несбитт передал мне, двенадцатилетнему, записку. Стоял, сколько я помню, жаркий июнь. Июнь моего детства. Казалось, что единственным в Глостершире облаком было скопление меловой пыли в толстом луче солнечного света, который вливался в классное окно и озарял лысину мистера Добсона, скрипуче заполнявшего зеленую доску системами уравнений. Я расшифровал каракули Стрейкер-Несбитта, перенеся их в мою черновую тетрадь. Суть послания была для меня совершенно ясной. Недвусмысленной. Голой. Прямой. Шокирующей ее бьющей в глаза очевидностью. Она ударила в меня, как нечто ударное. «Хирн влюбился в Мартино. Передай дальше».

Я передал дальше. И весь тот жестокий июнь терпеливо «обрабатывал» Стрейкер-Несбитта, пока он и сам не влюбился в Мартино, затем заплатил Джексону-Спраггу, чтобы тот притворился влюбленным в Мартино, а затем лично судействовал в драке, по ходу которой Стрейкер-Несбитт сломал Джексону-Спраггу руку, за что и был изгнан из школы. В тот же вечер я сам лег в постель с Мартино.

Вирус шпионажа заразил мою кровь, чувства, всю мою личность. Личность? У меня не было личности. Я был двуногим хамелеоном, луковицей лжи, у которой каждый слой шелухи пропитывает ложь тем более сокровенная, чем дальше залегает он от поверхности. Слой самый первый, содержавший правду, я отлущил и выбросил годы тому назад. И на судебном процессе, в каковой обратилась моя повседневная жизнь, я с такой же легкостью становился адвокатом Бога, с какой и адвокатом Дьявола, другом каждого по отдельности и врагом всех сразу.

Впрочем, во вторую неделю моего первого кембриджского терма я оставался всего лишь испуганным, самонадеянным юнцом, надеявшимся, что если МИ-5 или КГБ все-таки сделают свои ходы, то уже скоро. У меня имелись: чайник, пластинка Элвиса Костелло и кофемолка. На случай, если мне придется изображать человека левых убеждений, я носил джинсы – совершенно не модные в те никудышные годы. А для того, чтобы увереннее чувствовать себя в кругу представителей истеблишмента, облачался в твидовый пиджак и повязывал мой старый школьный галстук. В теннисных туфлях на ступнях и куртке «бар-бур» на плечах я выглядел живым результатом игры, в которой компания сюрреалистов изображает по частям «щеголеватого кадавра».

Доктор сэр Рэннальд Сьюард сделал свой ход на «Лужайке Школяров», где проводилось «Чаепитие против сокращений».

– Вы Фрай? – спросил он, ткнув в поверхность стола указательным пальцем и с натренированной легкостью отправив прилипшую к нему крошку в рот.

– Так мне говорили, – ответил я с грустной полуулыбкой, которая ни на что не намекала и обещала все.

Он легонько прихлопнул меня по чреслам:

– Что вы думаете о Никарагуа?

– Мы еще не знакомы. Он из нашего колледжа?

Во второй раз я увидел его две недели спустя на концерте «Ранней музыки», устроенном ради сбора средств для СВАПО.

– А, Фрай. Не знал, что вы поклонник Монтеверди.

– Это прекрасная страна, – пылко сообщил я, – и американцы не имеют никакого права дестабилизировать обстановку в ней.

– Приходите завтра ко мне выпить чаю. И принесите с собой вашего кота.

К моему удивлению, на чаепитии присутствовало еще семеро первокурсников одних со мной лет. Не без некоторого нервного трепета я обнаружил, что одеты мы все почти одинаково и выглядим тоже – глаза у каждого бегали, а лица хранили удрученное выражение человека, пойманного за подглядыванием сквозь дырку в стене общественной уборной. Разговор у нас как-то не клеился. Помимо всего прочего, коту моему не удалось наладить приятельские отношения с черепахой, данди-динмонт-терьером, морской свинкой, римской улиткой, шетландским пони, морским львом и мериносом, которых принесли или привели с собой другие участники чаепития.

– Джентльмены, – начал наконец Сьюард, перекрывая создаваемый нами шум. – Отведите животных в соседнюю комнату и вернитесь. Я хочу кое-что сказать вам.

Когда мы вернулись, он заговорил снова:

– Каждый из вас привлек к себе в этом терме мое внимание.

Шестнадцать губ сложились в восемь неприглядных улыбок.

– Посмотрите на себя. Кто вы? Запутавшиеся и ни к чему не приставшие, колеблющиеся и инертные – сопливые выпускники закрытых школ, пытающиеся сойти за своих на улицах. Или же тухлые буржуазные выскочки, норовящие выдать себя за аристократов. Дурно пахнущий старикашка приглашает вас к чаю и просит привести ваших нелепых животных. Вы так и делаете. Вы не задаетесь вопросом, не спятил ли он, просто делаете, что вам велели. Он нагло поглаживает ваши задницы – вы молчите. В вас нет уверенности, нет веры в себя, нет чувства принадлежности к миру, интереса к человеческой природе, понимания того, кто вы.

Я, испытывая неловкость, поерзал на стуле. Как-то это не походило на речь вербовщика шпионской агентуры.

– Я не сомневаюсь в том, что такими вы и останетесь. Вы не сможете хоть что-то в себе изменить.

Ага, вот это уже ближе к делу, подумал я. Похоже, сейчас он начнет раздавать нам задания.

– Вы проведете здесь три года в состоянии вязкого до непробиваемости умственного студня. Вы ни к чему не привяжетесь, ничему себя не посвятите, ни во что не уверуете, ни к чему не испытаете симпатии или сострадания. История будет идти своим ходом: города будут рушиться, народы голодать, а Земля вращаться. Однако вы в этом участия не примете. Если когда-нибудь вас подвергнут допросам, вы станете попугайски повторять преобладающие клише, но о себе ничего не расскажете. Вы выйдете в мир, получите работу в рекламе, в промышленности, в Сити, в системе образования. Вы будете жить и вести себя так, точно это чаепитие все еще не закончилось. Вы будете крепко спящими кротами. Задумайтесь над моими словами. А теперь убирайтесь.

Да, задание было не из простых. Он хотел, чтобы мы жили отдельно от мира и все же внутри него. Чтобы были кротами. Как он выразился? «Вы ни к чему не привяжетесь и ничему себя не посвятите».

Что же, мое поколение сделало то, что ему велели. Нас носило ветром, мы прислуживали то одному направлению, то другому. Должен сказать, проведя так три года, я едва не лишился терпения, мне хотелось, чтобы со мной вступили в контакт, чтобы меня активизировали и использовали. Не стану утомлять ваше внимание описанием технических тонкостей нашего «ремесла», как мы, шпионы, его называем, однако в конце концов нам приходится обращаться в собственные прикрытия, думать, как они, дышать, как они, и верить, что они и есть мы. Многие глубоко законспирированные кроты становятся, проведя в таком состоянии слишком долгое время, бесполезными, потому что настолько сживаются со своими фиктивными личностями, что либо забывают об изначальном назначении, либо отрекаются от него. Надеюсь, со мной этого не случилось. И с моим поколением тоже. Мы сделаны из очень крепкого материала. И когда нас позовут, мы объявимся. До той же поры мы будем читать «Дейли мейл», обдумывать преимущества ипотеки, обеспечиваемой полисом страхования жизни, и никому даже в голову не придет, что на самом-то деле нас раздирают страсти, энергия, энтузиазм. Главное, не заставляйте нас ждать слишком долго, потому что может настать конец света, а мы его не заметим.

Рецензия на автобиографию замечательного человека. Человека, принадлежащего к эпохе Горбачева в столь большой мере, что будет интересно проследить за его развитием в новой России. По национальности он, разумеется, не русский. Настоящая фамилия Каспарова, Вайнштейн, свидетельствует о еврейском происхождении, а его родной город Баку является столицей независимой теперь республики, борющейся со сложнейшими этническими проблемами.

Гарри Каспаров и Дональд Трелфорд, «Дитя перемен».

С того времени, как homo ludens[97] выполз из первозданной мути игры в бирюльки и шашки с раздеванием и, впервые встав на ноги, назвал себя человеком, шестьдесят четыре квадрата и тридцать две фигуры, коими определяются все возможности шахмат, чаруют его, как вид игры, бесконечно. Шахматисты, а следом за ними и Джордж Стайнер, любят повторять, что число шахматных позиций равно числу атомов во Вселенной. Шансов на то, что вы уроните на пол лоток, наполненный металлическими шариками, и они, падая, воспроизведут звучание фразы «Маленький Скротли приветствует осторожных водителей», намного больше, чем вероятность того, что когда-либо будут сыграны две идентичные шахматные партии. И какого же искусства требует эта игра? Средней руки мастер с легкостью играет вслепую. Известны гроссмейстеры, способные одновременно играть, не глядя на доски, по пятьдесят партий сразу. Любой шахматист, достойный этого звания, помнит все свои серьезные партии и многие из сотен десятиминутных блицев. Столь изумительные подвиги памяти свидетельствуют о том, что умение хорошо играть в шахматы требует не обычных, пусть и необычайно развитых, интеллектуальных способностей, но способностей необычных, странных, вполне заслуживающих названия аномальных. Помимо шахмат феномен, именуемый вундеркиндом, встречается лишь в музыке и математике. Моцарт, сумевший, как известно, воспроизвести по памяти целый реквием, математики, ухитряющиеся брать в уме кубические корни, – все они разделяют с гроссмейстерами некую причудливую одаренность. Люди заурядные обычно утешаются мыслью, что одаренность такого рода неизбежно приводит к неполноценности в других сферах бытия: для того чтобы иметь возможность держать в голове десятки тысяч партий, позиций, дебютов и тактических ходов, проводить, учитывая десятки возможных расстановок фигур, анализ на двадцать-тридцать ходов вперед, изолировать себя от огромного зала и шумов внешнего мира, подключаясь единственно к силовым полям, которые пульсируют между стоящими на доске деревянными фигурами, шахматист по необходимости должен приносить в жертву какие-то человеческие качества, верно? Каждый из нас помнит, что в нашей школе команда шахматистов состояла из пухлозадых, прыщавых, кутавшихся в теплые куртки субъектов, обладавших остроумием и умением вести себя в обществе не большими, чем Никлас Ридли в худшие его дни, что и позволяет нам считать шахматы игрой зануд и недоумков.