Я не могу, разумеется, давать истолкование дела, которое пока еще находится sub judice,[184] не исключено, однако, что деяния подобного рода могут рассматриваться как совершаемые с согласия потерпевшего. В конце концов, дельфины суть животные, обладающие высоким интеллектом, своим особым языком и этикетом, – у них даже школы имеются, и, вероятно, поставленные на лучшую, нежели наши, ногу. И потому вполне может быть, что совершаемые время от времени простые межвидовые совокупления ничего, кроме удовольствия, им не доставляют. Для того чтобы различить элементы эротики во множестве повествующих о людях и дельфинах мифов и легенд, начиная с мифа об Арионе и кончая легендой о Флиппере, вовсе не обязательно быть падким до извращений французским структуралистом или формалистом-антропологом.

Надеюсь, мы еще узнаем все подробности дела, но что интригует меня в настоящий момент, так это приготовления, без которых наверняка не удалось бы отыскать такое животное для использования его на предмет сексуального удовлетворения. Если верить моему опыту, невозможно – даже в Манчестере – просто-напросто пройтись по улицам и повстречать доступного дельфина. Ту т требуется тщательная подготовка. Минимальный потребный реквизит состоит, скорее всего, из «фомки», кусачек, плавок и подводного фонаря. Для более романтичного искателя половых приключений атрибутами sine qua non[185] почти наверняка являются пучок планктона и банка селедки.

После того как вы, воспользовавшись обычными в подобных случаях контактами, раздобудете имя и адрес подходящего дельфина, может выясниться, что он отбывает срок заключения и потому уже претерпевает ужасные унижения, ибо вынужден за обещанные ему в виде вознаграждения кусок тухлой рыбины и похлопывание по носу исполнять разного рода пустые, позорящие его трюки, что и само по себе есть разновидность проституции, в коей все возрастающее число людей усматривает деяние не менее похотливое, непристойное и омерзительное, чем любой акт пылкой страсти, совершаемый у кромки залитого лунным светом бассейна.

Я не собираюсь отыскивать мотивы наичистейшей любви в том, что было, возможно, убогой и неумелой возней. Когда животные ведут себя с людьми неприлично, что часто позволяют себе жеребцы и быки, мировые судьи, как правило, смотрят на их проступки сквозь пальцы. Животная похоть извинительна, наша нет. Возможно, это и справедливо.

Теперь о юридической стороне дела. Мне хочется верить, что никого нельзя обвинить в совершении или попытке совершения действия, которое представляется попросту невозможным. Несколько лет назад одного мужчину сочли невиновным в непристойном обхождении с уткой на том основании, что он физически не мог проделать с ней то, в чем его обвиняли, – не знаю уж, потому ли, что утки, как животный вид, считаются настолько утратившими всякий стыд и погрязшими в грехе, что их уже ничем не растлишь, или по причине ограниченности их телесных размеров. Во всяком случае, мы получили пугающий прецедент.

Как цивилизация в целом, мы, по обыкновению нашему, забываем о необходимости принимать во внимание все полученное нами наследие. Мы радостно переняли от древних греков замечательные принципы логики, математики, демократии, архитектуры и равносторонних треугольников, полагая при этом, что сможем обойтись без прочего их наследства – кровной вражды, инцеста и варварства. Однако все названное имеет глубокие корни. Зевс позволял себе с лебедями и коровами выходки, которые навсегда закрыли бы перед ним двери любого лондонского клуба за вычетом «Гаррика» и, может быть, «Офицерского». Мы унаследовали нашу культуру от людей, говоривших: «Женщина – по необходимости, мальчик – для удовольствия, а коза – для экстаза». Где-то в этом головокружительном спектре может отыскаться место и для дельфинов, оцелотов и, если их как следует приодеть, дикобразов и австралийских ехидн.

Интересно было бы узнать, что именно сочтет история преступлением худшим – попытку отдельного человека поиметь отдельного дельфина или то, что мы годами успешно проделываем со всеми животными видами сразу.

Не удивительно ли, что привычки, характер и даже патологические особенности целого народа способны меняться на протяжении жизни всего одного поколения? Еще совсем недавно мужчины носили шляпы и курили. Это было едва ли не правилом. Посмотрите документальные съемки какого угодно скопления публики, от Аскота до предвыборного митинга, и вы увидите мужчин в головных уборах всевозможных родов, прогуливающихся и беседующих, сжимая в пальцах сигареты. Над залами театров, кинотеатров и мюзик-холлов вечно висело облако голубоватого дыма. При получении хорошей новости шляпы подбрасывались в воздух, а уж какая свалка желающих заполучить свою вещь обратно возникала после этого мгновенного порыва, я и вообразить не могу. Головные уборы и курительные принадлежности имели распространение столь широкое, что ни один уважающий себя актер не вышел бы на сцену, не освоив предварительно манипуляций со шляпой и куревом. Великий мастер У. К. Филд проделывал с канотье, сигарой и тростью такое, что зритель невольно вспоминал о Моцарте с его виртуозным владением четвертными нотами, альтерациями и первым попавшимся под руку скрипичным ключом.

У меня была когда-то двоюродная бабушка – ныне ее, увы, призвал к себе Господь, – которую я старался навещать так часто, как мог. И всякий раз, как я пересекал ее порог, она усаживала меня в кресло и подталкивала поближе ко мне серебряную шкатулочку, содержавшую кучку сигарет, произведенных несчетные годы назад.

– Нет, право же, тетя, не стоит, – протестовал я.

– Вздор и ерунда, – отвечала она (в Бетси всегда ощущалось нечто от бабушки Дэвида Копперфилда). – Я люблю смотреть, как мужчины курят.

И мне приходилось брать одну из этих чудовищно выдохшихся сигарет и выкуривать ее, а тетя Бетси наблюдала за мной, удовлетворенно кивая. Все происходило так, как ему и следовало происходить: бабушка потягивала херес, я курил. Сама она не курила никогда, подозреваю, что ее девяностолетние легкие, если бы у них имелся выбор, предпочли бы, чтобы я воздерживался от выдувания струй дыма в ее направлении, однако соблюдение условностей было для бабушки всем.

Ныне условности подталкивают нас в направлении прямо противоположном. И заметнее всего это в театрах. Существует множество пьес, в особенности это касается тех, что написаны с начала века до 70-х годов, в которых без сигарет обойтись попросту невозможно. Ноэль Кауард, похоже, вводил их в стратегически рассчитанные моменты действия с тем, чтобы доставить радость и удовольствие самому себе как актеру.

Нет на свете ничего более приятного, чем играть в пьесе, все действие которой не покидает гостиной. Те бедолаги, которым приходится работать в наших великих, субсидируемых государством театральных компаниях, вынуждены исполнять роли, в коих легитимные перекуры отсутствуют, играть их в условных декорациях, затянутыми в кожу и нередко (это мой личный ночной кошмар) с голыми по плечи руками. Римские приветствия – поднятыми над головой перекрещенными руками, – каковыми актеры Королевской Шекспировской компании вынуждены обмениваться всякий раз, как они выступают на сцену, разглагольствуя о том, что на севере скапливаются силы могучего Цезаря, – это та самая причина, по которой я всегда сторонился великих классических ролей. Она, плюс отсутствие икр, способных подолгу сносить тяжесть таза. Приглядевшись к последнему предложению, я начал гадать, что извлечет из него, порывшись в словаре, изучающий наш язык иностранец. «Не существует икры, которая может подолгу сохранять свою свежесть в тяжелых условиях таза с водой» – скорее всего, какую-нибудь околесицу в этом роде.

И все же. Кауард, Моэм, Рэттиган, Ортон, Пинтер, Осборн, Грей и Стоппард – все они вставляли в свои пьесы сигареты. А что происходит сегодня после того, как актер закуривает на сцене? Спустя пикосекунду, еще до того, как дым успевает добраться до его легких, не говоря уж о легких тех, кто его окружает, десятки людей разражаются в зале громким, неодобрительным кашлем, словно говоря: как вы смеете, неужели вам не известно, что мой доктор официально уведомил меня о том, что я страдаю аллергией на дым? Это те же самые люди, которые, родись они поколением раньше, сидели бы себе в общественных местах, окутанные клубами дыма, и ни о каком кашле даже не помышляли. Теперь же они захлебываются, точно буйвол, сию минуту узнавший, что ему наставили рога, от гнева, едва завидев то, что на самом-то деле представляет собой травяную сигаретку, поскольку и актеры ныне воздерживаются от курения. Вот вам новая условность.