«Вы поймете, какие стихи лучше, я уверена, — сказала она. — В этом ящике те, что мой муж перевел. В том большом конверте на его столе есть еще. Я их не все просматривала, так как неспособна определить, что лучше опубликовать в Америке. Вам здесь удобно, да? Если вам что-нибудь потребуется, звонок на стене. Мне нужно вернуться в кухню. Сегодня я приготовлю вам очень специальный обед».

Когда хозяйка ушла, Доркас уселась в кожаное кресло рядом со столом Константина и огляделась. Ей принесли для работы американскую машинку, но в остальном комната, должно быть, выглядела так же, как и когда сюда заходил сам Константин. Это была тихая, светлая комната, сюда не долетали звуки из других частей дома. Окно позади стола выходило в сад. В окно были видны низкие деревья и стена в отдалении, но по соседству не было заметно никого, кто смог бы нарушить здешнее уединение. Она представляла себе Константина, лениво сидящего в этом своем олицетворении тюрьмы или бродящего по комнате, перебирающего свои инструменты. Неужели тот талант, который проявлялся в некоторых из его ранних работ, вновь посетил его теперь, когда он так мало делал? Какие обиды таил он, сидя здесь, не в силах работать? И, самое главное, что его связывало с Джино?

Она открыла ящик и прочитала первое стихотворение, переведенное на английский. Оно касалось не современной Греции, а ее золотого прошлого. К тому времени, как она прочла третье стихотворение, она стала понимать, что Пиндара из него не вышло. Он не привнес в поэзию тот талант, которым были отмечены его скульптуры. Либо он был не слишком силен в искусстве перевода. Сидел ли он тут, кропая подобные стихи в те дни, когда мрамор ему не повиновался, а глина не вдохновляла?

В этом месте живо ощущалось его присутствие. Как и Константину, ей было трудно сконцентрироваться на работе. Она слишком живо себе представляла, как он наблюдает за ней из какого-нибудь затемненного угла. Ее воображение дорисовывало темные очки на узком сардоническом лице с портрета, и она почти явственно слышала звук его голоса. Она не хотела его слышать. Она не хотела, чтобы Константин Каталонас знал, что именно она работала в окружении его вещей.

Не находя себе места, она поднялась от стола и подошла к закутанной голове, от которой мадам Ксения так резко отогнала Доркас в ее первый визит. Она догадывалась, что могло таиться под покровом, но ей было любопытно взглянуть самой.

Когда она сдернула покрывало, доска, на которой покоилась голова, от прикосновения повернулась на шарнирах. Голова обернулась к ней лицом — лицом Ванды Петрус. Это был круговой портрет Ванды, про который она ей рассказывала, и его реализм удивил ее. Выполненная в красно-коричневой терракоте, Ванда была теплой, земной, чарующей. Скульптор нашел в своей модели нечто достойное своего искусства, Доркас в изумлении изучала портрет. Ванда никогда не представала перед ней в таком свете. Константин сумел поймать в глине ее угрюмость — следы страданий, но и страсти; вместе с тем и определенное благородство. Проступало внутреннее мужество. Наверное, скульптор в ней это углядел, но для этого он должен был очень хорошо знать эту женщину. Доркас набросила покрывало обратно и задумчиво пошла к столу. Трудно было представить, что печальный, достаточно зловещий человек, посыльный Джино мог создавать что-то подобное.

Наверное, наиболее удивительным было то, что мадам Ксения не уничтожила голову в припадке ревности. Наверное, она просто не осмеливалась. Она знала, что, когда ее муж вернется и обнаружит ее исчезновение, ей придется перед ним за это ответить. Так что она задвинула ее в угол и скрыла от глаз, возможно ожидая, когда от нее можно будет избавиться без особых хлопот. Ванда сказала, что Ксения не позволит выставить голову на выставке работ Константина в

Афинах.

Обнаружив такой шедевр, было еще труднее сосредоточиться на его посредственных стихах. Среди оставшихся стихов она обнаружила мало того, что стоило печатать, и, наконец, она перешла к содержимому большого коричневого конверта. Среди бумаг, которые она из него вынула, были еще стихи, часть из них составляли не переведенные с греческого. Был также листок белой бумаги, на котором скульптор-поэт рассеянно мазюкал. На нее смотрел целый ряд улыбающихся korai, еще там были очертания разных типов греческих колонн. То тут, то там среди набросков присутствовала много раз повторяющаяся фигура. Вновь и вновь Константин Каталонас чертил на листке бумаги маленькую архаичную сову с большими круглыми глазами.

Доркас стояла над этими рисунками, когда в комнату вошла жена Каталонаса.

«Как вам работается?» — осведомилась мадам Ксения.

«Вам удалось найти подходящие стихи?» «Не слишком много, — сказала Доркас. — Я не уверена, что они подойдут для публикации в Америке. Но я постараюсь отобрать те, которые считаю лучшими, и напечатать их для вас».

Мадам Ксения кивнула: «Это хорошо. Что у вас в руке?»

«Точно не знаю», — сказала Доркас и протянула ей бумагу.

«А-а — вижу. Этим он занимается, когда его мысли витают в облаках. Он берется за карандаш, и карандаш начинает жить своей жизнью. Это все ерунда».

Доркас притронулась ногтем к одной из сов: «Похоже, что он часто повторяет эту фигуру — сову с большими глазами. Как вы думаете, что это обозначает?»

Мадам Ксения рассмеялась: «Пойдемте, я вам покажу».

Она подошла к мраморной фигуре танцующей девушки и повернула стенд: «Видите, здесь, на мраморе? Дайте руку».

Она взяла пальцы Доркас и провела ими по вырезанному в основании значку. Доркас наклонилась, чтобы рассмотреть его поближе. Это снова было изображение круглоглазой совы.

«Это его подпись. Он ставит ее на все хорошие работы. Он выбрал сову, потому что она известна в античном мире, как символ мудрости, благосостояния и значимости Греции. Когда Константин был очень молод, он начал ставить так свое клеймо — на счастье, чтобы однажды стать богатым и известным».

«Понятно», — Доркас отложила листок в сторону и вернулась к своей работе. Она почувствовала облегчение, когда мадам Ксения на цыпочках удалилась.

Итак, сова была клеймом Константина Каталонаса. И если Ванда права, он вполне может быть жив и даже прятаться здесь на Родосе. Эта возможность заставила ее похолодеть.

Она взяла новый лист, на котором было несколько английских строчек, и рассеянно их прочла. Затем ее внимание обострилось, и она перечла их более внимательно. Слова складывались в отдельные, несвязанные фразы.

Свершилось………….действо…………………………..

………………………….Замок Принцессы………………

Невеста Аполлона скорбит……………………………………………

«Сова» сидел за этим самым столом, сочиняя письмо Джино Никкарису в Америку. На этом листе он экспериментировал, подбирая такие слова, которые будут значимы только для определенных людей, а для остальных нет. То письмо, которое она носила вместе с паспортом, видимо, было окончательным вариантом. Она отложила листок и вернулась к перепечатке стихов. Ее глаза вычленяли слова, а пальцы автоматически бегали по клавишам, но мысли терялись в пугающих догадках.

Когда мадам Ксения пришла, чтобы позвать ее обедать, Доркас взяла с собой страничку, на которой Константин пытался составить свое послание.

Еда была необычной, как и обещала хозяйка: баранина с рисом, приготовленная в виноградных листьях, бобы в оливковом масле. Доркас поглощала стоящую перед ней пищу, не разбирая вкуса. Когда в их отрывочной беседе возникла пауза, Доркас передала мадам Ксении листок бумаги.

«Как вы думаете, что это? Может быть, начало новой поэмы?»

Она прочитала слова вслух с видимым недоумением: «Замок Принцессы — это, наверное, Филеримос, куда мой муж так часто любил ходить. Он так называется, потому что в монастырской церкви находилась известная икона покровительницы Филеримоса — очень почитаемая во времена рыцарей. Говорят, что когда они оставили остров, они забрали икону с собой. Но в деревнях это место все еще называют Замок Принцессы».