В музее стояла копия статуи Аполлона. Оригинал занимал почетное место на Олимпе в далеком Пелопоннесе. Полуобнаженный бог возвышался на своем пьедестале во всем величии мужественной красоты. Легкий хитон спадал с плеча, мраморные складки небрежно свешивались с запястья. Крупные локоны покрывали голову. Пустые каменные глаза смотрели туда, куда указывала повелительным жестом рука с отсутствующей кистью. С первого взгляда можно было обмануться женственной округлостью щек и подбородка, чувственными, по-девичьи припухлыми губами; но от самой фигуры веяло силой, пожалуй, даже с оттенком жестокости, придававшей особую прелесть богу, пронесшемуся по олимпийскому небосклону в огненном великолепии солнечного блеска.

Перед статуей стояла девушка лет двадцати с мокрым от слез лицом. Классические черты придавали ей сходство с юными греческими богами. Она была стройной блондинкой с тяжелой копной волос, перехваченных на затылке узлом. Изящный профиль резко контрастировал с холодным мрамором, благородный облик дышал теплотой, за серыми сощуренными глазами скрывался человеческий разум, а мыслящие существа, как известно, обладают памятью и способностью к душевным страданиям.

«Семь раз придется ей лить слезы перед Аполлоном, — сказал он, — прежде чем ей удастся освободиться от связывающих ее оков, какими бы они не были» — Джино Никкарис любил подражать дельфийскому оракулу, выражаясь пространно и вычурно. При этом так же туманно. Язык у него был подвешен хорошо, и его мистические изречения можно было толковать как угодно. Минуло уже пять лет с тех пор, как она повстречала Джино, стоя на том же самом месте, со слезами глядя на мраморного бога. Статуя не имела к ее горю прямого отношения — тремя месяцами ранее семнадцатилетняя девушка потеряла отца, и еще не утихла боль утраты. Она стояла спиной к шумной воскресной толпе посетителей, бестолково снующих по музею, ставшим для девушки вторым домом. В этом музее много лет проработал ее отец.

Джино, знающий досконально каждую черточку оригинала, лишь мельком глянул на копию; его внимание привлекла Доркас Брандт, в ней явно угадывалось греческое происхождение — ее корни уходили далеко в прошлое, прапрабабушка была гречанка и носила имя Доркас. Джино был на десять лет старше Доркас, но что значат для Аполлона какие-то десять лет. Молодость Доркас даже импонировала ему. Кажущаяся беспомощность юности, неопытность о многом говорили искушенному жизнью, прожженному страстями мужчине. Она должна была стать игрушкой в его руках. Доверчивая одинокая девушка не имела никакой возможности устоять перед мрачным обаянием, исходившим от Джино.

В нем ничто не напоминало эллинских предков, не считая того, что его отец был родом с острова Родос. Он унаследовал внешность от матери-итальянки. Но смесь горячей крови родителей-южан определила его вспыльчивый необузданный нрав, непостоянство, жесткость, словом, он олицетворял собой полную противоположность невозмутимо спокойному олимпийцу…

За ее спиной раздался голос, и она поспешно обернулась, застигнутая врасплох, как будто прошлое заглянуло ей через плечо. Но это был всего лишь музейный смотритель, хорошо знавший ее отца и ее саму еще ребенком.

«Кого я вижу! Неужели Доркас? Вернее, я хотел сказать, миссис Никкарис. Я с прискорбием узнал о крушении самолета. Ваш муж…»

Он заметил слезы в ее глазах, но неправильно истолковал их, а у Доркас не было желания пускаться в объяснения.

«Благодарю вас».

Как ему рассказать, что эти слезы не имеют отношения к Джино, что ей просто жаль девочку Доркас Брандт, которую уже не вернуть, так же, как невозможно вернуть прошлое.

«Я скоро уезжаю. В Грецию. Я буду работать секретарем у мисс Фаррар. Хоть какие-то перемены; к тому же работа интересная».

Ее сбивчивая скороговорка прозвучала крайне беспомощно, но разве опишешь в двух словах, что значила для нее вся эта поездка. Она рвалась вновь почувствовать вкус к жизни, стряхнуть с себя наваждения прошлого, растопить под золотистыми лучами греческого солнца лед, сковывавший ее душу. К тому же, это было для нее своего рода паломничество — в память о дорогих людях из ее жизни. Плюс ко всему, она страстно надеялась отыскать жену Маркоса Димитриуса; ей необходимо было увидеть эту женщину, поговорить с ней и, если возможно, узнать, наконец, всю правду о случившемся.

Сторож тепло пожал ей руку, пожелав удачной поездки. Глядя ему вслед, Доркас думала о Маркосе, также много лет проработавшем в музее и ставшем ей самым близким человеком после смерти отца. Он очень поддерживал ее всегда, а особенно в тот плачевный год ее брака с Джино. Маркос собирался оставить работу и уехать на родину, но трагическая смерть оборвала его планы. Доркас напряглась, стараясь подавить внезапно нахлынувшую боль воспоминаний.

В определенном смысле Джино погиб так же неистово, как и жил — заживо сгорел в объятом пламенем самолете. Но и из небытия он продолжал вмешиваться в ее жизнь. Доркас могла выжить, только избавившись от этого наваждения, только разорвав липкую паутину лжи, которая опутывала ее эти годы, иначе этот бесплотный призрак поглотит ее и увлечет во тьму. Ей не пережить еще одного нервного потрясения. Медсестры, доктора, нет, этому больше не бывать! Как сказала Фернанда Фаррар — правда, без большой уверенности в голосе, она должна начать жизнь заново.

Она должна думать о маленькой Бет. О дочери Доркас и Джино. Бет никогда не должна узнать, кем в самом деле был ее отец, она не должна походить на него.

Доркас вновь посмотрела на статую, ее глаза были сухими.

«Дважды я плакала возле тебя, — тихо произнесла она. — Говорят, что Родос — твой любимый остров, и если мне суждено плакать еще, я сделаю это там».

Эта внезапная идея слегка подняла настроение. Выйдя из музея, Доркас села в автобус, идущий к ее дому. В весенних сумерках зажигались уличные огни, в неровном свете, как на марше, вдоль узкого, как полоска, острова выстроились здания-великаны.

Они с Джино занимали старый дом, не имеющий ничего общего с современными небоскребами. Но он был достаточно велик, чтобы Фернанда Фаррар смогла оборудовать там пентхауз, куда Доркас и Бет переселились после смерти Джино. Доркас была рада вырваться из жилища, где до сих пор витал дух Джино, и с благодарностью приняла приглашение Фернанды переселиться наверх. Фернанда являлась для Джино приемной матерью, но Доркас была очень привязана к ней, несмотря на ее столь тесную связь с мужем. Фернанда, более чем кто-либо, заблуждалась относительно Джино; он вертел ею, как хотел, а она относилась к нему со слепой материнской любовью. Она долго была безутешна, когда его не стало, горше всех оплакивая его утрату, хотя Фернанду нельзя было назвать сентиментальной. Доркас без колебаний приняла приглашение мисс Фаррар пожить у нее и прийти в себя. До поездки в Грецию, до тех пор, пока не выяснится все, что должно выясниться, Доркас чувствовала себя в полной безопасности в пентхаузе. Ничто не могло потревожить ее там.

Лифт остановился на четвертом этаже, и Доркас вышла, чтобы забрать Бет, игравшую с подружкой, которая жила этажом ниже. Бет скоро должно исполниться четыре года. Она унаследовала смуглую кожу Джино, но на этом сходство, пожалуй, и заканчивалось. У нее был спокойный характер, она была очень впечатлительная и довольно застенчивая, за исключением тех редких случаев, когда выходила из себя. Тогда это был ураган, подобный Джино. Он безгранично обожал сваю дочь, это была Любовь собственника. Теперь всему настал конец. Возможно, к лучшему. Бантик на темных шелковистых волосах, собранных в хвостик, сбился на бок, мордашка перепачкалась в смородиновом джеме, слегка пахло псиной — Бет играла с соседским спаниелем. Увидев в дверях мать, Бет бросила собаку, кинувшись Доркас навстречу.

«Мамочка!» — радостно заверещала она. От этой детской непосредственности у Доркас всегда щемило сердце и внутри все переворачивалось, напоминая о тех днях, когда болезнь разлучила ее с дочерью. Она подхватила малышку на руки и затормошила ее, вдыхая сложную смесь спаниеля и смородины. Они поднялись наверх, держась за руки. Доркас открыла дверь апартаментов Фернанды, не предчувствуя ничего дурного.