Они молчали до самого Янкиного дома, боясь нарушить что-то невидимое и хрупкое, повисшее между ними. Неслышный звон стеклянных колокольчиков, ни с чем другим и не сравнишь… Казалось, одно неосторожное слово — и они сорвутся, разлетятся по асфальту тысячей крохотных осколков, а там захрустят под подошвами стеклянной трухой. Только у самого подъезда Янка объявила (и как всегда, с бухты-барахты):

— У меня, кстати, тоже синий! Синий с золотым.

— Какой синий? Где синий? — не понял он.

— Цвет ауры. Я часто вижу перед глазами как будто бы вспышки… такого красивого сине-голубого цвета, похожего на сварку. У тебя никогда не бывает?

Сережа отрицательно покачал головой, не вдумываясь в смысл слов — скорее слушал ее голос, как музыкальное сопровождение. Негромкое полудетское сопрано: тонко, но в допустимых пределах, не до писклявости. И манера выговаривать слова непривычная, деликатно-вежливая, что ли… Одним словом, недурственно.

— Хотя папа говорит, это нормально, в "Агни-йоге" что-то такое описывается… Кажется, "огни духа", так называется.

"А вот это я зря, рано сейчас про "Агни-йогу"! — попрекнула себя Яна. — Всему свое время."

Подчиняясь внезапному импульсу изнутри, Володя подошел к окну и наугад отдернул штору. Так и есть, в свете тусклого желтого фонаря у подъезда стояла Янка. (Ее присутствие он ощущал едва не за километр, и это без всякого преувеличения, не раз проверял.) Володя не сразу разглядел рядом с дочерью кого-то чужого и высокого, кричаще постороннего — весь в черном, как шпион иностранных спецслужб, сливается ненавязчиво с темнотой. Зато Янкину светлую голову издалека видать… Подожди, а что это она там делает?!..

"Вот и началось! Теперь хоть ружье покупай, чтоб кавалеров разгонять, — почти что на полном серьезе подумал он. — Пролетели спокойные деньки!"

Вечером они так и не поговорили — Янка пришла поздно и в сильнейшем возбуждении, Володя уже не стал ее дергать. Молча сидел на кухне и слушал, как она мотается по квартире, чем-то в ванной оглушительно гремит и поминутно роняет, напевая себе под нос. Повезло еще, что маму не разбудила, а то бы та устроила всем веселую жизнь!

Было безнадежно тоскливо и одиноко, как бездомной собаке. Умом Владимир прекрасно понимал, насколько это абсурдно, если озвучить вслух: "Дочка меня бросила, ушла к другому!" Он больше не самый главный и обожаемый в ее жизни мужчина, к такому в два счета не привыкнешь, нужно время. А ведь только ради нее и Ярика он столько лет играл этот бессмысленный спектакль под названием "Счастливая семья"!..

Володя тяжело, чуть ли не старчески кряхтя, поднялся с табуретки и включил электрочайник, тот высоко и пронзительно засвистел в тишине, словно над ним насмехаясь. Ну что ж, пускай будет второй полуночный марафон: ударим по одиночеству лошадиной дозой кофеина!.. "Могла бы, кстати, забежать перед сном, пожелать спокойной ночи, раз уж на то пошло. А ведь не забежала!" — с горечью подумал Владимир. Неужели Янка почувствовала его тяжелое настроение и то, что оно как-то связано с ней? С ее почти нечеловеческой чувствительностью — вполне возможно, что уловила, засекла внутренним радаром. Да только вряд ли она поняла, в чем тут дело, и еще не скоро поймет…

"Ничего, дочка, это не должно тебя касаться. Это мои страхи, я сам с ними разберусь. Счастливых тебе снов!" — Володя мысленно погладил ее по голове. Показалось, что Янка в ответ улыбнулась, не раскрывая зажмуренных глаз.

Проснулся он поздно, с чугунной головой. Дочка спозаранку уже прочно висела на телефоне: неужели со своим "кадром" любезничает? Ее голос звучал непривычно (в свете последних событий) громко и оживленно, на всю квартиру — вон как смеется-заливается во всё горло! Давненько он такого не слышал… Что самое поразительное, и не думает скрываться: обычно сотню раз перепроверяет, чтоб никто, не дай Бог, ни слова из ее секретных разговоров не перехватил. Вот ведь конспиративный Скорпиошкин, Штирлиц доморощенный! Янка между тем переспросила у того самого кого-то, к кому Володя не питал слишком теплых чувств:

— Подожди, какая станция? "Авторадио"?

Вихрем сорвалась с места и принялась сосредоточенно крутить настройку радиоприемника, пока не словила среди какофонии искаженных помехами звуков то, что надо. Незнакомый Владимиру певец, наверняка из новых, выводит с цыганским надрывом:

"О, это сладкое слово "свобода"!

Нам на двоих с тобою тридцать два года…"

Ну и дальше в том же духе. Дочку явно проняло: она устроилась в кресле, свернувшись калачиком — даже со стороны это выглядело страшно неудобно, у Володи тут же заныла спина, — и едва ли не ухом прильнула к любимому орудию музыкального труда. Ему стало невероятно смешно и отчего-то немного завидно (а почему бы и нет, собственно? Чтоб на двоих да тридцать два года!).

Через полчаса, не меньше, Янка с сожалением распрощалась со своим "кадром", тяжело вздохнула и понесла трубку на законное место в прихожей, прижимая ее к груди обеими руками, как драгоценного младенца. Володя стремительно отвернулся, чтоб дочура не разглядела его рвущуюся на белый свет улыбку, такую никакими силами не спрячешь! Если заметит, то, как пить-дать, обидится и начнет вопить, что он ее не уважает, не ценит и, главное, не воспринимает всерьез.

— Ты сегодня не в лицее? — хмуря для внушительности брови, спросил Владимир самым нейтральным деловым голосом.

— Мне на третью пару! — Янка почти со стоячего положения c размаху плюхнулась на диван, тот с перепугу натужно заскрипел, хоть какой ни воробьиный у малой вес. Володе всякий раз становилось жутко, что однажды она не рассчитает и ненароком промахнется, грохнется прямо на пол… С ее-то рассеянностью галактических масштабов!

— Хорошо живете.

— Ага! Не жалуемся.

Вот оно что!.. Володя внезапно с потрясающей четкостью вспомнил, будто молния сверкнула в голове: она маленькой любила так делать, года в два или три. (Ещё в том самом ненавистном Марине общежитии на улице Луговой.) В те времена у них прямо посреди единственной комнаты стоял обширный раскладной диван, они с первых же дней прозвали его "семейным". Янка выбирала момент, чтоб никто не стоял над душой, изо всех сил разбегалась и с размаху падала спиной на этот импровизированный "аэродром", потешно задрав маленькие лапки в канареечно-желтых колготах. (Марина любила одевать ее в яркие цвета.) Раз по двадцать на день дочура могла так взлетать и приземляться — никакие уговоры, увещевания и обещанные в скором будущем горы конфет не оказывали нужного действия. В то золотое время Володя любил шутить, что дочка станет космонавткой или на худой конец летчицей — и никак не меньше! А поди ты, совершенно всё забыл, как отрезало…

Правда, всего через полгода "золотое время" закончилось и наступил, по определению Марины, "тихий кошмар". Возможно, именно поэтому Владимир столько лет не вспоминал про дочуркины прыжки с дивана-на диван — чтоб не ворошить за компанию то, что неумолимо за этим весельем последовало. Подсознание проявило свою обычную мудрость и милосердие и поспешило задвинуть неприятные воспоминания в самый дальний угол памяти. Всё тот же фрейдовский механизм подавления: "ничего не вижу, ничего не слышу…"

"Тихий ужас" начался с того, что однажды Марина позвонила ему среди дня в полной истерике и сквозь невнятные причитания сообщила, что с Янкой "что-то не то". Володя успел сотню раз умереть и воскреснуть, как птица Феникс, пока наконец не разобрался, что к чему. Оказалось, по дороге в детский сад дочка вела себя очень странно: размахивала руками, точно ловила в воздухе что-то невидимое, на вопросы не реагировала и — "нет, ну ты представляешь?!" — заливисто во весь голос смеялась.